О бедном Кощее замолвите слово. Часть 3
III
О бжилась я у Кощея за месяц, пообвыкла — до чего хорошо замужем! Дома одной из тридцати была, а тут одна единственная, хозяйка полноправная — ни тебе сестриных наветов, ни батюшкиных запретов. С Кощеем, кажись, поладила — первым не заговаривает, но и от беседы не уклоняется, в клетку сыграть не брезгует, Пашу вместе выезжаем, даже на охоту как то взял, вепря громадного затравили. А уж стряпуха не нарадуется — я девица молодая, здоровая, прожорливая: то яблочко мне, то пирожок печеный; глядишь, и Кощей, на меня глядя, чего скушает. Опочивальню, правда, на ночь исправно запирает, и Василисушкой ни разу не назвал, все «царевна» да «Василиса». Обидно мне это, а отчего — и сама не знаю. Иной раз и хотелось бы его словом ласковым приветить, да как глянет на меня Кощей пристально — так тем словом и поперхнусь.
Сижу я как то днем у окна, коса ниже подоконника свесилась, читаю книжку про страны заморские, у мужа выпрошенную, яблочко наливное грызу. Жар крыс на ставень открытый вскарабкался, на солнце греется — разлегся поверх гребня, лапки по обе стороны свесил, только усы пышные подрагивают. Ночи он в клетке коротает, мне заместо светца служит, поутру выпущу — удирать не спешит, уж больно ему орехи да семечки по вкусу пришлись, знай подсыпай в блюдце. Я его Егорушкой прозвала. Челядь вся по жаре кто на речку убежала, кто в покоях схоронилась, никого не видать. Отворились ворота щелочкой — заглядывает во двор старичок, косая сажень в плечах, нос накладной, борода конопляная.
Пригляделась я внимательно — батюшки светы, да то Иван царевич каликой перехожим прикинулся — на одном плече котомка, на другом — венок погребальный, еловый с ромашками! Стал под окном и давай кликать: «Василиса! Я тебя от Кощея спасать пришел! Выходи из терема, к батюшке отвезу!».
А мне выходить совсем не хочется — того гляди, и впрямь отвезет!
— Шпашибо на добром шлове, — отвечаю, яблоко толком не прожевавши, — да только я Кощея боюсь, у него конь шибче ветра, догонит и убьет обоих!
Призадумался Иван, маковку чешет — вижу, расхотелось ему меня спасать.
— Спустись хоть за гостинчиком батюшкиным, там и письмецо лежит! — И котомку приподымает.
— Неужто с батюшкой беда какая приключилась, что ты с венком? — Беспокоюсь я.
— Все хорошо, Василисушка! — Машет рукой Иван царевич. — Венок царь батюшка вместе с котомкой передал, наказал «разбираться по ситуации»!
Да как заорет во всю глотку:
— Вызнай, где смерть Кощеева спрятана, а я после подойду!
Распахнулось окно нижнее, Кощей выглянул, ругается:
— Василиса, да спустись ты к этому дураку оглашенному, или пущай он к тебе подымется, а то я с вашим тайным заговором никак заклятье дочесть не могу!
Бросил царевич котомку, бросил венок — и деру!
Переглянулись мы с Кощеем, да так со смеху и покатились.
Ну и пусть у меня муж не царевич, зато и не дурак!
Давненько на меня никто не покушался, опосля басурман притих враг неведомый — может, и впрямь ханыч воду мутил, а как увидел, что Кощей жену ведьму по себе сыскал, так и отступился? Муж в то не верит, воевода ему поддакивает, а Прасковья Лукинишна на всякий случай соглашается — от греха подальше. Вот и сижу я в тереме безвылазно али за Кощеем хожу, как привязанная. Не сказать, чтобы плохо — с мужем моим не соскучишься: и пошутить может, и рассказать серьезное, интересное, а то наколдует чего для дела либо мне на потеху, знай смотри да дивись. Никаких подруженек с ним не надобно. Однако ж хотелось бы и на ярмарку выбраться, и к батюшке в терем съездить, на сестриц поглядеть, да сведать, как то там Марфуша с Илюшей поживают?
Спустилась я в покой колдовской, а там Кощей опять какое то зелье в котле развел, руками над ним водит, разглядывает пристально. Я уж знаю, что в том котле страны дальние и ближние отражаются, ежели Кощей над ним наклонится и поколдует малость. Мне, бесталанной, котел ничего не кажет — как то попробовала вглядеться, а оттуда рука костлявая высунулась, пальцем когтистым погрозила и снова занырнула. Можно еще яблочко по тарелочке покатать, оно любому показывает, да тут привычка нужна, у меня рука быстро устает, а яблочко так и норовит с тарелочки свалиться.
Окромя меня, Кощей в тот покой никого не пущает, Прасковье Лукинишне даже порога переступить не дает — та все норовит пыль с черепов стереть, мышей сушеных на помойку снести, из ковшика с зельем приворотным хлебнуть. Я же сижу на стуле тихонечко, ничего без спросу не трогаю, все скляночки с порошками выучила, могу подать по надобности, вот Кощей меня и не гонит.
Заметил меня муж, от котла оторвался. Доволен чем то, аж светится:
— Разгадал я, Василиса, давешнее заклятье, осталось только опробовать!
— Ой, — говорю, — только на мне не надо… Ты меня в прошлый раз как подбил сапоги скороходы примерить — до сих пор отдышаться не могу, еще хорошо, что двери окна вперед запереть сподобился, а то так бы и бегала невесть где…
Посмеялся Кощей моему испугу:
— Не бойся, тут дело иное, да и промашки быть не должно. Пойдем кось в горницу, гостей принимать — скликал я на совет главных чародеев Лукоморских, расскажу им свою задумку, авось что и выйдет…
Хотела я его расспросить поподробнее, да только из покоя вышли — грянул гром, распалась крыша, раскрылся потолок, влетел в терем сокол сизокрылый, ударился об пол и сделался добрым молодцем. Шатается молодец, как с перепою, изъясняется хулительно, а посреди лба высокого синяк растет вызревает.
— Кощей, так тебя растак, у тебя же раньше здесь ковер шамаханский лежал!
Кощей только посмеивается:
— И тебе здравствуй, Финист — Ясный Сокол! Подслеповат ты стал, ковра от мрамора узорчатого не отличишь.
Пробормотал что то Финист, пальцами пощелкал — шишка на убыль пошла. Уже и сам смеется — улыбка задорная, мальчишечья, кудри пепельные на плечи спадают.
— Я не один, за мной Ворон Воронович летит!
Ворон на ковер шамаханский не полагался — опустился осторожненько на пол, каркнул приветственно и обернулся серьезным, статным мужчиной в годах, волос черный сединой на висках взялся.
— Утро доброе, Кощей да Финист! Серый Вольг еще не появлялся?
Накаркал Ворон — распахнулись двери дубовые, против солнца и не видать, кто в них стоит — волк али человек с глазами горящими, зелеными.
— Поздорову всем собравшимся. — Низким голосом проговорил прорычал запоздавший чародей, перешагивая порог. Ухмылка как есть волчья, и волос не поймешь какой — издали серый, а присмотреться — одна волосинка рыжая, одна черная, одна белая. — Ох, и хороша же у тебя жена, Кощей, не в пример прочим. А то, помню, третья твоя супруга мне еще долго по ночам снилась: будто оседлала она меня, чисто коня ледащего, и сколько я по горам долам ее не носил, все скинуть не мог, пока сам с кровати не свалился.
Хохочут чародеи, Кощей волей неволей улыбается:
— Перекусить с дороги не хотите ли? Али сразу к делу перейдем?
— Мы, — отвечает Финист, — перед дорогой перекушанные, иным голодом томимы: растравил ты в нас любопытство великое, давай похваляйся — что по сусекам своим библиотечным наскреб?
Кощею и самому не терпится:
— Идемте тогда за мной, а ты, Василиса, скажи Прасковье Лукинишне, что обед отменяется, пущай сразу к ужину накрывает!
Заперлись чародеи в покое и беседуют вполголоса, только слыхать, как Финист иной раз воскликнет с изумлением: «Вот те раз!… Вот ужо не подумал бы!… Эдак все складно выходит!».
И не подслушать толком — воевода, дабы челядь в соблазн не вводить, пристроился в светлице у окна шелом свой парадный от ржи оттирать. Пока Прасковья Лукиниша углядела, крик подняла — он всю занавесь успел рыжим да черным испакостить.
Спросила я у воеводы про чародеев — не знает ли, что они там за совет держат, по какой нужде собрались? Черномор только плечами пожал:
— Да они часто собираются, у всех по очереди, опытом колдовским обмениваются. В прошлый раз Кощей к Финисту ездил, вернулся пьяный сверх меры, утром ничего вспомнить не мог, только воду пил кадушками; потом люди верные донесли, что кто то на реке Смородине шесть мостов кряду поставил, к избушке Бабы Яги ноги курьи приделал, мечом кладенцом вековой лес положил, коня среброгривого у царя Берендея спер и путника проезжего козленочком обернул. Мосты да ноги убрали, козла расколдовали, а коня так и не нашли, пришлось деньгами вскладчину отдавать. Решили больше у Финиста не собираться, уж больно он потчевать горазд…
— А кто из чародеев самый могучий?
Воевода, чуть Прасковья Лукинишна отлучилась, на шелом поплевал — и цоп за занавесь, все одно стирать.
— Всех сильнее Кощей, ему любое чародейство подвластно. Ворон, Финист и Вольг по силе примерно ровные, да у каждого сила своя: Ворон больше со временем да премудростью книжной дело имеет, Финисту ветер да огонь покорны, Вольг тьмой ночной да зверями лесным ведает.
У меня вопросы ровно горохом сушеным из мешка худого посыпались:
— А Марья Моровна? В чем ее сила? Как она Кощея полонить сподобилась, ежели он ни одному чародею Лукоморскому не уступит?
Покосился на меня воевода:
— И откуда ты что прознала, Василиса Премудрая?
Мне от воеводы таиться нужды нет, крутить да ворожеей прикидываться не стала:
— Прасковья Лукинишна рассказала.
— Вот ужо язык не в меру ретивый… — Качает головой Черномор Горыныч. — Ну да ладно, все равно рано или поздно выведала бы, не от стряпухи, так от кого другого. Кощей про то вспоминать не любит, и нам заказал при тебе говорить, но коль уж прознала, доскажу: хитростью да обманом Марья Моровна Кощея пленила, в гости зазвала, а там сонным зельем и подпоила. В честном бою она против него не выстоит, да с нее станется в спину ударить. Чародейкой ее назвать язык не поворачивается — ведьма треклятая, силу из смерти черпает. Прочих чародеев поодиночке шутя раздавит, с двумя намается, троих же обойдет сторонкой.
— Что ж они всем скопом ее не изловят и к ответу не призовут? — Подивилась я. — Посидела бы сама так то в темнице, в оковах железных…
— То то и оно, что укрылась где то Марья Моровна, сбежала от гнева чародейского, с той поры ни слуху о ней, ни духу. Подозрительно сие зело, чародеи давно голову ломают: как бы это ее, злодейку, сыскать да изловить, пока не удумала чего. Цепочки серебряные у них на шеях видела? То знаки братства чародейского. Ежели кто из собратьев в беде великой окажется, на цепочке кровь проступит. Они уж давно дружбу промеж собой водят, ан цепочки только в прошлом году вздели, после того, как Кощей в темницу угодил — мало ли еще какая беда приключится.
Вижу я, что из воеводы ничего больше не вытянешь — сам толком не знает, зачем Кощей чародеев вызвал. Припомнила я, что есть у меня письмецо заветное, батюшкино, велела Матрене котомку со двора принесть. Она и венок заодно прихватила, в углу поставила. Ничего такой, веселенький. В котомке пирожки да пряники домашние — небось, нянюшка собирала, знала, чем меня порадовать. Я Матрену пряником угостила, сама же за письмецо скорей схватилась. Батюшка самолично писал, по почерку корявому видать:
"Здравствуй, дочь моя любимая Василисушка! Жива ли ты… (перечеркнуто)… Как тебе там живется поживается? Мы тебя иногда вспоминаем (перечеркнуто)… Думаем о тебе денно и нощно, скорбим безмерно. Ежели чего напоследок… (перечеркнуто)… Ежели чего душеньке захочется, отпиши мне, не стесняйся, я пришлю. А у нас тут все хорошо, залу тронную почти починили, а то Илья Муромец ее вдребезги разн… (перечеркнуто)… беспорядок в ней навел небольшой. Как уволок тебя упырь прокля… (перечеркнуто)… Как ушли вы с мужем, Муромец совсем рехну… (перечеркнуто)… осерчал малость, схватил лавку и давай гвоздить направо нале… (перечеркнуто)… и показал силушку молодецкую, чем вогнал послов в страх велик… (перечеркнуто)… внушил послам безмерное уважение к нашей державе, породившей столь могучего богатыря. Марфуша на него не нарадуется, вот уж молодец так молодец, не то что твой доходя… (перечеркнуто) Мужу привет передавай.
Сим остаюсь
Царь (перечеркнуто). Твой батюшка (перечеркнуто). Царь батюшка".
И печать канцелярская в углу приложена. Ну, батюшка, ну, уважил потешил, слов нет!
Затянулся совет чародейский. Солнце землю краешком погладило, а они все не выходят, за стол накрытый не садятся. Стряпуха не утерпела, постучалась:
— Костюшенька, я тебе супчика куриного принесла, испей, касатик! Дела делами, а желудок то пошто голодом морить, он у тебя и так слабый…
Из за двери как захохочут на три голоса, а Кощей как выскочит, как гаркнет с досады:
— Ты что это, карга старая, меня перед коллегами срамишь?! Я тебя сейчас саму курицей оберну и в щах съем!
— Принести тебе щей, Костюшенька? — Засуетилась бабка. — Сейчас сбегаю разогрею…
Кощей дверью хлопнул — у Прасковьи Лукинишны миска на подносе так и подскочила, плеснула супчиком.
А запах то от кушаний в щелку проскользнуть успел, перебил чародеям настроение рабочее, из покоя выманил.
Расстаралась стряпуха — стол от яств так и ломится, в центре лебедь печеный яблочко в клюве держит, в бутыли обомшелой вино столетнее, янтарное, играет. У Финиста слюнки потекли:
— Люблю я к Кощею в гости ходить! В кои то веки попотчуюсь всласть, а то мою скатерть самобранку моль побила, и как раз то место, где при развороте водка являться должна, вот горе то!
Ворон бровь седеющую поднял, на меня с хитринкой глянул:
— Что водка, вот ежели мне Василиса из своих рук чарку уксуса поднесет, слаще меда покажется!
Вольг его локтем подталкивает:
— Ты на чужих жен поменьше засматривайся, старый пень, а то как бы в Кощеевой руке мед уксусом не обернулся!
«Да, — думаю, — с такими шутниками без привычки за стол садиться боязно — затрунят, засмущают досмерти». Притулилась тихонечко рядом с мужем — он, знаю, в обиду не даст.
Чародеи вино столетнее по чашам разлили, за хозяина да хозяйку подняли, как обычай того велит. Финист чашу осушил — пуще прежнего развеселился, мужу моему подмигивает:
— А знаешь ли ты, Кощей, что опосля седьмой свадьбы, да еще на Василисе красе, прошел в народе слух, будто сила твоя — в яйцах?!
Я пирожок жевала — поперхнулась. Прасковья Лукинишна меня по спине хлопает, Финиста бранит:
— Да как у тебя, окаянного, язык повернулся — таку непотребщину при дитятке безвинном ляпнуть! Не слушай его, Василисушка, он охальник известный, при нем и покойник в гробу покраснеет да сам крышкой накроется!
Вольг да Ворон хохочут безудержно, Кощей сквозь смех друга журит:
— Ты, Финист, завсегда найдешь, чем нас потешить, за столом тем паче…
— Я то тут причем? — Оправдывается Финист, а у самого глаза хитрющие! — Народ придумал, с народа и спрашивай! Наш народ на выдумки горазд, вон давеча купец заморский на привозе шапкой невидимкой торговал, таку цену непомерную заломил, что простой люд три дня приценивался и отходил, покуда нужный богатей не сыскался, поп тутошний. Купил шапку, одел — и прямиком в женскую баню! А она там от пара возьми да отсырей — известное дело, механизм тонкий, забарахлила… От то визгу было!
Прасковья Лукинишна ему скорей ребрышек бараньих на тарелку кладет:
— На кось, погрызи, коль свой язык без костей!
Откушали чародеи, потолковали о пустяшном, по три чарки вина выпили и давай куда то собираться — а на дворе уж ночь глухая, звезды зажглись, месяц рожки выпростал.
— Ну, Василиса, пожелай своему мужу удачи, да и нам заодно. — Говорит Ворон, первым из за стола вставая. — Она нам сегодня дюже понадобится — придумал Кощей, как Марью Моровну сыскать, только для того цельную ночь всем вместе колдовать надобно, а наутро первый луч солнечный нам ее логово последнее и укажет.
Прасковья Лукинишна тут же запричитала:
— Куда ты, Костюша, пойдешь на ночь глядя, там уже роса взялась, не ровен час, ноги вымочишь!
— Небось не сахарный, не растают ноги то. — Сквозь зубы цедит Кощей. — Ты лучше за Василисой приглядывай, займи ее чем на кухне, чтобы при тебе была. А тебя, Черномор, пуще того прошу — не спи ночь, покарауль у дверей недреманно. Чует мое сердце — прознал душегубец, что этой ночью вся колдовская сила при мне будет, попробует самолично в терем взойти.
Черномор нахмурился, кулаком стиснутым себя в грудь широкую ударил — только звон от кольчуги пошел:
— Муха не пролетит!
Кощею от того не легче:
— Ты, на мух отвлекаясь, бирюка не пропусти! Не тебе, Вольг, в обиду сказано…
— Да какие там обиды! — Усмехается чародей. — Моя слава вперед меня бежит, да и за коня среброгривого, берендейского, по хорошему мне одному надо бы ответ держать…
Ой, чую, что то тут неладно!
— Погоди, неужто от колдовства вашего в обереге сила иссякнет?
Повинился муж:
— Не иссякнет, а отозвал я ее временно, до первых петухов; кто его знает, как там у нас дело обернется — каждая крупица сгодится.
Гляжу — и впрямь череп светиться перестал, камень как камень.
— Да может, его и нет давно, того ворога, — пробует Кощей меня утешить, а у самого такой вид, словно перед гробом венки несет, — за месяц ни разу не объявился.
— Ага, — говорю, — помер своей смертью, не дождался, сердешный, когда же его наконец изловят да вразумят! Что ж ты тогда воеводе спать заказал, меня на кухню гонишь — вареники свои любимые на поругание отдаешь?
Кощей отговаривается нескладно:
— То на всякий случай, для общего спокойствия…
Вот ужо утешил! Бросила я в сердцах:
— Как бы ваше спокойствие моим упокойствием не обернулось!
Сошлись мы с Кощеем нос к носу — я на цыпочки встала, он голову опустил, подбоченились оба, руки в боки, чисто петухи бойцовые — сцена семейная, челяди да гостям на потеху:
— Что ж, удачи тебе, муженек — не Марью Моровну, так хоть жену схоронишь: мелочь, а приятно!
— Ты, женушка, сама кого угодно с этого света сживешь и на том покою не дашь!
— Тебе от покой дороже жены!
— Потому как жена непомерно дешева!
— Промежду прочим, три пуда золотом!
— Отпиши батюшке — я вдвое приплачу, ежели он тебя назад заберет!
— Ой ой ой, смотри не поистраться, на восьмую жену казны не хватит!
Тут Кощей как заорет дурным голосом:
— Хорошо, будь по твоему! Никуда я не пойду, останусь тебя стеречь, пущай Марья Моровна и дальше по селам детей крадет, кровушку из них цедит на потребу чародейскую, черный мор на царства государства напускает, ежели что не по ней!
Сел на пол и давай сапоги стаскивать.
Стыдно мне стало — в самом деле, кто меня в тереме то тронет, при челяди, под охраной воеводиной? Ставни двери запереть изнутри, и пущай там себе ворог неведомый вокруг частокола рыщет несолоно хлебавши.
— Ладно, иди, колдуй, перебьюсь как нибудь…
А Кощей так просто охолонуть не может, сапог не бросает:
— Нет уж, будь по твоему, останусь в тереме, псом у ног твоих лягу, лишь бы ты, счастье мое, за жизнь свою драгоценную не тревожилась!
Кабы другим тоном сказал — иного признания и не надобно, а так — курам на смех, мне на усовещение. Чародеи с ноги на ногу переминаются, на меня глядят с укоризною — только только выходить изготовились, а тут такая оказия: жена мужа на великий подвиг отпущать не желает, одна оставаться боится. И Кощею уже обратного хода нет, словом себя связал, что делать?!
Уж и не знаю, что на меня нашло — присела рядом с мужем, да возьми и поцелуй его легонько в щеку, с той стороны, где ямочка на улыбку отзывается.
— Иди, — говорю, — удачи тебе!
Кощей так сапог и выронил. А я сама перепугалась — ойкнула, румянец в щеки кинулся, подорвалась с колен и бегом вверх по лесенке, лишь бы не видеть, как муж на меня смотрит.
И Финист языкатый вслед, со смешком:
— Вот уж точно, милые бранятся — только тешатся!
Ворон на него цыкнул, а Вольг еще и затрещину отвесил — для пущей важности. Я же за угол завернула и стою, отдышаться никак не могу, сама себе дивлюсь — эк меня угораздило! Прощай теперь прогулки совместные, покой чародейский, басни дивные, — муж от меня и так едва терпел, теперь, поди, и вовсе видеть не захочет…
А внизу, слыхать, Кощей сапоги заново натянул, с воеводой да Прасковьей Лукинишной простился, Пашка у крыльца копытом бьет, Вольга учуяв.
— Эх, Кощей, и завидую же я тебе! — В шутку сетует неугомонный Финист. — Кабы меня такая жена любила миловала, я бы жизнь за то отдал, не задумавшись.
А Кощей в ответ возьми да и молви тихим горьким голосом:
— Я тоже. Только седой да криворукий ей без надобности…
И все — хлопнула дверь, ушли чародеи.
А я так и стою столб столбом, руку к сердцу прижала. Да что же это он такое говорит?! За весь медовый месяц ни разу не приголубил, а теперь — без надобности! Куда ж он сам смотрел?! Ну я то, понятное дело, себе даже думать о любви заказала — муж от мне не чета, чародей великий, всякого в жизни перевидал, за ратным делом да колдовством ему не до женщин, а ну как засмеет? Неужто и ему краса моя неписаная уста замкнула, негодящим себя посчитал?
Покликала меня Прасковья Лукинишна на кухню, кисельком вишневым поманила, да я усталью отговорилась и у себя в покое заперлась.
Не могу я спать, мечусь по опочивальне — и сладко мне, и страшно. Придет — что я ему скажу?! «Ой ты гой еси, друг любезный, бери меня за руки белые, лобзай в уста сахарные, будем жить поживать и добра наживать»? Такое только в сказках проходит! Да он на меня как на умалишенную глянет, не то что в опочивальне — за воротами терема замкнется!
Егорушка из клетки глядит сочувственно, усами шевелит. Изловчился как то шитье мое едва законченное в клетку затянуть, лежит барином на всем Лукоморье вместе с птицами, рыбами да солнцем мохнатым, в тереме батюшкином дырку для обзору прогрызть успел. Пусть его, не тем голова занята…
А если не придет? А вдруг они там с Моровной не на жизнь, а на смерть схватились? Коль проведала чародейка, что жизни ей до рассвета осталось, да первой удар нанесла? Может, я уже час как вдова, впору венок батюшкин черной лентой перевивать — «от безутешной жены Василисы и ее родственников»? Ой, страсти то какие! Хоть бы пришел скорей, черт с ней, с любовью, лишь бы все там у них обошлось…
Забылась я наконец сном тревожным, часу не прошло — будят. Я как почуяла что неладное, мигом с постели сорвалась, запор откинула. Стоит на пороге воевода во всеоружии, лица на нем нет, глаза неживые:
— Вставай, Василиса, беда великая приключилась! Идет на нас орда басурманская, слова не сдержавши! Тут уж не до чародейства, Кощей в дружину поскакал, а меня за тобой отправил, велел привезти к нему сей же час!
Я расспрашивать долго не стала, только сапожки натянула — и за воеводой. Пробежали мы через двор, Черномор засов отодвинул, выскочила я за ворота, а они за спиной как хлопнут! Осталась я одна одинешенька в чистом поле, ни Кощея, ни дружины, ни орды, хоть бы собака какая голос подала — тишина как на погосте, едва едва светать зачало! Только и услышала, как воевода ворота запер и к терему неспешно пошел, по весь рот зевая. Закралось тут в меня подозрение великое, кричу ему вослед:
— Эй, Черномор Горыныч, да ты, никак, со мной шутки шутить вздумал?! Отвори ворота, змей!
Слышится мне в ответ голос женский, медовый:
— Не кричи, Василисушка, только горло зазря натрудишь. Зачарованный он, не слышит тебя, а после ничего и не вспомнит.
Обернулась я скоренько — стоит у меня за спиной женщина незнакомая, в облачении богатырском, пуд железа вместе с мечом на себя нацепила, не меньше. Прямо сказать, с ее статью мужика только в темнице и удержишь: волос стриженый, нос длинный, зубы кривые, нижняя губа короткая, верхняя оттопыренная, на ней ус редкий, черный. Кольчуга как на доске плоской висит. Спрашивает меня:
— Ну что, Василиса Премудрая, Прекраснейшая из царевен Лукоморских, жена Кощеева, знаешь, кто перед тобой?
— Раньше я только гадала, прекраснейшая али нет, — отвечаю, — а как на тебя посмотрела, точно уверилась! Ты, видать, Баба Яга?
Скривилась богатырка, точно уксуса хлебнула:
— И кто тебя только Премудрой прозвал! Марья Моровна я, чародейка могучая!
— Ой, — говорю, — извини, обозналась! А Баба Яга тебе точно не родственница?
— Ты мне зубы не заговаривай, — злится чародейка, — лучше от забора отойди, чтобы пятна на нем мокрого не оставить! Прочих жен я чужими руками изничтожила, оружием человеческим, чтобы подозрение на меня не пало, а нынче уж все едино — как узнает Кощей, что я цельный год под видом купчихи вдовой неподалеку от его терема жила, мигом догадается, кто его жен порешил, да поздно будет — к первому лучу солнца меня и след простынет.
Представила я пятно с косой на заборе — перетрусила, да виду не подала.
— И за что же нам, женам Кощеевым, такая немилость? Никак, чародейке могучей мир с басурманами костью в горле встал?
Смеется Марья Моровна:
— Мне до басурман дела нет, как заполучу я силу Кощееву, они ко мне сами на коленях приползут! Узнала я из книги колдовской, как ту силу на себя перетянуть, надобно только, чтобы он сам отдать ее мне захотел. Уж как я его, в гости залучивши, ни уговаривала — и плетью, и железом каленым, — так хозяйку и не уважил… Вдругорядь то уж я не сплошаю, придумаю чего поубедительнее!
Я и бровью не повела:
— Таких хозяев хлебосольных и в ответ попотчевать не грех, да рук марать не хочется; уходи ка ты отсюда подобру поздорову, пока мой муж не вернулся, он ужо тебе сполна за ласку отплатит!
— Ишь ты, наглая какая! — Дивится Марья Моровна. — Да я тебя, Василиса Преглупая, на одну ладонь положу, другой прихлопну — мокренько станет!
— Смотри, — говорю, — как бы у самой штаны не отсырели, Марья Мордовна!
Марья Моровна зубами скрежещет, кулаки сжимает — впору камню водой истечь:
— Ну все, разозлила ты меня, Василиса, теперь…
А мне уж все едино, помирать так с бранью:
— Как будто ты раньше шибко добрая была!
— Не перебивай, — орет богатырка тонким голосом, — когда с тобой враг разговаривать изволит, может, он что важное напоследок сказать хочет! Кабы я прежде знала, что Кощей таку стерву в жены взял, погодила бы тебя губить, ты бы Кощея скорее меня уморила!
Дай, думаю, и впрямь послушаю, заодно и время потяну, а там, глядишь, и муж подоспеет.
— Не губи ты меня, чародейка могучая, смени гнев на милость! Неужто ты, Кощею досадить надумавши, вдовить его повадилась? Тем Кощея не проймешь — ему от жен одна морока, слезинки не уронит, еще и спасибо тебе скажет, избавительнице!
— Вдругорядь не угадала! — Шипит ведьма сквозь зубы стиснутые. — Кабы я Кощею только досадить хотела, уж сыскала бы, чем его пронять! Давно я за его силой охочусь, да все без толку, ровно везение Кощеево меня под руку толкает, очи застит. Открыла я тогда книгу свою колдовскую, спросила, как везение в нем истребить, да и вычитала, что не смогу одолеть Кощея прежде его жены… Что ты смеешься, бестолковая?
— Да вот подумала: ежели в книгу твою описка вкралась, ведь вся работа насмарку! Экая незадача!
— Что ты в чародействе понимаешь, девка скудоумная! — Рычит Марья Моровна, ногой притопывая. — В моей книге не страницы — кожа человеческая, по ним не чернилами — кровью писано, и кровь та ровно в живом теле под кожей переливается, на каждый вопрос свой ответ слагает, кривды не кажет!
Приуныла я для виду:
— Куда уж мне до тебя, волос длинный да ум короткий… Никак в толк не возьму, эк ловко ты с воеводой управилась, я от думала — чары только глаза в глаза передаются?
Лестно Марье Моровне такое слышать, сделала милость, разъяснила:
— Мне на него глядеть нужды нет — как пошел воевода с дружиной да чародеями меня воевать, за друга хозяина мстить, Кощей им есть пить в моем тереме заказал строго настрого, а воевода не утерпел — вишенку с ветки над крылечком сорвал да вместе с косточкой и проглотил. С той поры под власть мою попал, исправно службу несет, о планах Кощеевых докладывает, царевен за ворота выводит… поутру только диву дается, отчего кинжал булатный затупился, меч в рже руде измазался?!
Пожалела я воеводу, вины ему не отмерила — где ж тут против вишни устоять? Скорей бы уже кочета клич кинули, солнышко разбудили, не век же мне ведьму разговором занимать!
Марья Моровна тоже не лыком шита — смекнула, куда я клоню:
— Зря ты, Василиса, на восход посматриваешь, к солнышку примериваешься — ему еще полчаса за краем света отмеряно, подмоги тебе ждать неоткуда, Кощей ни сном ни духом не…
Осеклась чародейка, под ноги себе глядит, глазам не верит — дрожит земля меленько, в коленках отдается. У меня от сердца отлегло, легко легко стало — Пашкину поступь ни с чем не спутаешь, козлом скачет. Траву ветром качнуть не успело — конь златогривый вперед него домчал.
Осадил Кощей Пашку, на землю спрыгнул.
— Как чуял, что тут без меня не обойдется! Вот мы и свиделись, ведьма!
Отшатнулась Марья Моровна, ровно привидение увидела:
— Кой черт тебя принес, Кощей? Мы тут с Василисой о своем, о женском толковали, тебя не звали!
— Ага, — говорю, — судили рядили: по забору меня размазать али по ветру пустить!
Сама же на мужа гляжу радостно — и на шею броситься охота, и отвлечь боюсь.
— Вижу, вовремя я на ваш девичник поспел, дело мало не законченное на друзей оставил — пообещал им, что мигом обернусь, да кажись, задержаться придется… — Говорит Кощей в раздумье недобром.
— Твоя правда! — Щелкает ведьма зубами кривыми. — На сей раз единым годом не отделаешься, загостишься надолго!
Вздрогнул Кощей едва приметно, слова ответные подрастерял, зато я не сплошала:
— Погоди, Марья Моровна, не хвались, прежде за дело примись! Не уловивши бела лебедя, да кушаешь, не подстрелила ясного сокола — рано перья щипать, не узнала доброго молодца — нечего срамить его! Пришел он не сказки тебе рассказывать и не твои слушать, пришел насмерть биться, от тебя, проклятой, добрых людей избавить!
Чародеи на меня в один голос:
— Да помолчи ты хоть одну минуточку, Василиса!!!
Прикусила я язык обиженно. Слыхать стало, как в тереме воевода недреманный храпит.
А чародеи биться — силой меряться не торопятся: и Моровна, как не хвалилась, Кощею не рада, и Кощей ее хватать стережется. Стоят друг против друга, выжидают чего то. И я между ними, как кость посередь псарни.
Тут Пашка эдак мрачно мрачно:
— Ты бы, хозяйка, лучше отошла в стороночку, не заминала…
А Моровна:
— Стой, где стоишь, ежели жизнь дорога!
Как то уж больно неуютно мне стало… оглянулась на мужа, а он чисто лук натянутый — весь напрягся, а с места не двинется:
— Ежели ты, змея подколодная, мою жену хоть перстом тронешь, от тебя единый перст и останется! Василиса, сей же час иди в терем!
Смекнула чародейка, что муж за меня пуще себя радеет, зашибить ненароком боится, у ней же я заместо щита надежного. Заулыбалась, постылая:
— А зачем мне ее трогать? Глазом стрельну — пойдут клочки по закоулочкам… Так что лучше не зли меня, Василисушка, стой смирненько…
— Так мне стоять аль идти? — Спрашиваю с досадой. — Зябко тут, дозвольте хоть за платком сбегать — я живо обернусь, без меня не начинайте!
Оскалилась недобро Марья Моровна:
— Зазябла, говоришь? Так я тебе уважу, согрею!
Опустила руку, комок земли сухой ей прямо в ладонь скакнул. Подкинула ведьма комок, примерилась, на Кощея хитро поглядывает, да как метнет тот комок мне в лоб — только пылью в воздухе прыснуло, и уж не землица — летит на меня мгла черная, а в ней черепа зубьями скрежещут, нетопыри крыльями трепещут — сама смерть глаз мертвый кажет.
Ан Кощей сноровистей оказался, упредил: истаяла я дымком сизым, зайкой серой к земле припала, ушами без привычки застригла.
Пролетела мгла мимо, да Кощея и окутала, даже руки для заклятья вскинуть не поспел, снопом подкошенным на сыру землю повалился.
А Марье Моровне того только и надобно, не про меня она силой колдовской разбрасывалась, в Кощея и метила — как знала, лиходейка, что он на мою защиту встанет, о себе не подумавши. Не убить — пленить хотела, дух на время отшибить, чтобы рукой ногой шевельнуть не мог. Обрадовалась — мочи нет на нее смотреть, только что в ладоши не плещет, треклятая.
Кощей едва едва на локотке приподнялся, хрипит чуть слышно:
— Беги, Василиса…
А куда бежать то? Родного мужа лютой ведьме на растерзание бросить? Не на таковскую напали!
Цопнула меня ведьма за уши, подняла и ну хохотать по злодейски, раскатисто:
— Вот ты мне и попалась, зайка белохвостая! Да ты за спину не поглядывай, твой Кощей тебя не защитит, а коль попытается — умрет на месте, последнюю силу истратив. Ладно то как вышло: и с тобой покончу, и Кощея полоню, а там и до прочих чародеев черед дойдет — Ворона живьем ощиплю, шкуру Вольгову постелю в опочивальне, а из Финиста набью чучело и в горнице для красы поставлю!
Пашка подсказывает:
— Ты еще косу у Василисы отрежь да в волосья воткни, а то своих недобор!
Обернулась чародейка к коню не в меру болтливому. Пашка уши прижал, попятился испуганно, да куда там: Марья Моровна дунула, плюнула, и готово — заместо коня идол каменный в поле высится.
Ведьма идола по носу легонько щелкнула — он и развалился на мелкие кусочки. Охнула я беззвучно, лапки поджала, а Марья Моровна пуще прежнего веселится:
— Нешто в сметане тебя, Василиса, утушить? Давненько я зайчатинкой не лакомилась, да и воротник меховой на платье поизносился. А впрочем, поживи еще чуток, сослужи мне службу последнюю!
И как бросит меня оземь, да с вывертом — трижды небо в глазах мелькнуло, пока к земле хребтом не приложилась. Гляжу — коса сызнова при мне, руки ноги на месте, только уши дюже ноют. Достает ведьма из рукава кольчужного цепь каленую, гремучую:
— Иди, Василиса, скуй эту падаль по рукам и ногам, а то мне мараться несподручно!
И давай меня глазами чаровать. То вытаращит, то на нос сведет. А с меня как с гуся вода: сызмальства такие чары не липнут. Хотела я ее на смех выставить, да вовремя одумалась: округлила глаза невидяще, как воевода зачарованный, подошла близенько, будто цепь подобрать, да как двину без упреждения в Марьин ясный глаз кулачком с печаткой дареной:
— Вот тебе, злодейка, за Кощея и жен его погубленных!
Не удержалась Марья на ногах, повалилась на землю, я сверху вскочила, и давай друг дружку царапать щипать, за волосья драть, да с визгом, с руганью похабной, ну точь в точь чернавки, из за молодца пригожего сцепившиеся! Марья мне в глаз плюнуть исхитрилась, а я ее за нос укусила. Грех было не укусить — длинный он у нее, противный, так на зуб и просится.
Наконец вспомнила Марья, что она богатырка все таки, а не баба склочная, отшвырнула меня, как котенка, поднялась, отсутствие грудей от земли налипшей отряхивает. Глаз синевой затек, на носу зубы мои веночком пропечатались.
— Ну, Василиса, я тебе это припомню! Сей же час предала бы тебя смерти лютой, да не время — нам с тобой еще Кощея уговаривать предстоит, авось при тебе скупиться не станет…
Мне то так просто не подняться — пробили землю коренья цепкие да крепкие, оплели меня намертво, перстом не шевельнуть. Скосила глаз на Моровну — ведьма цепь подобрала и к Кощею с опаской подступает, чисто ворона к лисе издохшей. Ногой потыкала — нет, не шевелится, лицом в землю уткнулся, левая рука под грудь завернулась. Покрутилась ведьма вокруг — толку не будет, надо переворачивать, руку добывать. Только нагнулась — чародей как развернется, хвать ее за шиворот! Перепугалась ведьма до смерти, хоть и разумеет, что не удержать ее Кощею: хоть бы самому удержаться.
— Дурак! — Шипит Марья Моровна, пальцы разомкнуть пытаясь. — Тебе сил только только на жизнь осталось, смотри не поистраться!
— А мне, — говорит Кощей чуть слышно, — терять нечего, дай кось тебя с собой прихвачу, на том свете вместе ответ держать будем!
И вторую руку ей на лоб наложил — меж пальцев алым высветилось.
Вскричала тут Марья Моровна страшным голосом, да и рассыпалась нетопырями визгливыми, те так в стороны и прыснули, наутек кинулись, ан не тут то было — проклюнулось ясно солнышко, край неба вызолотило, лучом землю приласкало, нетопырей пожгло, в серый прах обратило. Сей же час спали с меня путы колдовские, под землю от солнца попрятались, а по первому лучу, как по нитке путеводной, летят ворон да сокол, за ними по низу серый волк рыщет, на выручку брату названному торопятся, а с цепочек серебряных так кровь на землю и каплет…
Только нет мне дела до Моровны, нет дела до чародеев, даже про Пашку рассыпанного вмиг позабыла. Лежит мой Кощей на траве мураве, не шевелится, только кровь изо рта по щеке ручейком темным струится.
Пала я перед ним на колени, охватила обеими руками, словно от смерти, в изголовье стоящей, заслонить надумала.
Приоткрыл Кощей глаза, глянул на меня в последний раз, шепнул беззвучно:
— Василисушка…
Поздно мне лаской ответить захотелось, закрылись глаза любимые. Прибежали тут чародеи, оттолкнули меня, Кощея бездыханного на руки подхватили да в терем спешно понесли, а я на траве сидеть осталась, горе свое безмерное в голос выплакивать.
Не хуже, чем у Марфуши, получалось…
IV
Д а что ему станется, бессмертному?!
— Ты, — говорю, — муж любимый, меня так больше не пугай — не ровен час, поседею пуще тебя.
Смеется Кощей:
— Ты мне и седая люба будешь…
Ну что с него возьмешь, окромя супружеского долга?
Тут Прасковья Лукинишна нас из опочивальни выстукивает:
— Подымайтесь, деточки, скоро уж гости съезжаться начнут, привечать надобно!
А ведь и правда, как это мы запамятовали — праздник у нас сегодня великий, пир за упокой души Марьи Моровны, чтоб ей на том свете икалось! Приглашенья еще месяц назад разосланы, чтобы все поспели доехать, Прасковья Лукинишна с третьего дня от печи не отходит, разносолы выдумывает. Егорушку два раза за хвост из кринки со сметаной вытаскивала, Ваське лентяю под нос совала в назидание. Кот жар крыса оближет лениво, да так с ним в обнимку и засыпает.
Спускаемся мы с Кощеем по лестнице, спор давешний продолжаем — сколько времени минуло, а так на правого виноватого и не рассчитались.
— Это кто ж кого больше напугал — сама то с ведьмой в рукопашную схватилась, едва нос не отгрызла!
— Я тебя обороняла, а ты меня на смех выставляешь!
— Ишь ты, а я то, грешным делом, думал, что это я тебя оборонял, а ты под ногами путалась…
— Кабы дома остался, оборонил бы, а так едва сам не помер!
— Кабы я дома остался, Моровна из своего логова не вылезла бы! Я то втайне на нее и думал, не знал только, зачем ей жены мои сдались, решил ловушку устроить — с заклятьем Финист и один бы управился, солнце по его части, нашли бы ведьму в любом случае. Я уж давно проведал, что стены терема ушами обзавелись, да не знал, чьими. Не след было Марье Моровне на слова воеводины полагаться; сказал Ворон при нем, что мы логово ее сыскать надумали, а не ее самую, она и поверила. Нет бы самой прятаться — решила: коль из дома обжитого уйду, они меня и не сыщут. А за оберег ты на меня зря серчала — не вычерпал я его, а переделал, над твоими словами о скрытом вороге призадумавшись — как ты за ворота вышла, он меня и оповестил. Хоть и стращал я челядь перед уходом, Марья Моревна в терем ни за что бы не пошла, он от нее и без оберега заговорен накрепко. А иного злодея воевода бы через порог не пустил — оберег тем паче не надобен.
…Больше всех воевода убивался. Как узнал он, кто жен Кощеевых за ворота сманивал и жизни лишал, так колени у него и подкосились, на пол рухнул, за голову схватившись — все разом вспомнил.
— Ох, и натворил я бед великих! Да как же мне теперь по земле ходить, людям в глаза смотреть?! Вот тебе, Кощей, мой меч, заруби меня, распроклятого!
Взял Кощей меч и за спину спрятал, потому как видит — друг его в таком состоянии, что не отбери — сам себя порешит.
— Полно, тебе, Черномор, убиваться, не твоя в том вина, забудь, как сон дурной! Черт с ними, с женами, зато теперь у меня Василисушка моя есть…
Заулыбались мы друг другу, а воевода свое гнет:
— Не утешай, меня, Кощей, кругом я виноват: и в саду Марьи Моровны тебя ослушался, и Василису на верную погибель из терема вывел, и ты из за меня едва жизни не лишился, кому я теперь нужен — прежней веры мне все равно не будет… Лучше запри меня в темнице на веки вечные и самое имя мое забудь…
Пришлось Кощею напомнить, что темниц к терему не прилагается, разве что погреба. Тут стряпуха забеспокоилась:
— Не пускай его, Костюша, в погреба, ить там же на притолоках колбасы да окорока копченые поразвешены, к зиме припасены — все как есть изгрызет, окаянный!
Нам смех, а воевода все не унимается — надумал в скит уйти: бороды не брить, ногтей не стричь, корой дубовой питаться, рубище носить. Плеть колдовскую у Кощея отнять попытался — мол, для бичевания ежеутреннего, во искупление деяний злодейских.
Сжалился Кощей, придумал, чем воеводу безутешного занять:
— Иди, — говорит, — склей мне Пашку во искупление. А я водицы живой да мертвой у Бабы Яги попрошу; только бы не проговориться, для чего, а то не даст, карга злопамятная!
Три недели воевода камни собирал да клеил, составил таки коня за вычетом хвоста и гривы — видать, волос конский песком мелким рассыпался. Пашка потом цельный месяц на конюшне сидел безвылазно, от кобылиц знакомых таился, воеводу бракоделом обзывал, пока заново не оброс…
— Воевода твой, — говорю, — такое же горе луковое, как и ты сам! И почто я с вами связалась, непутевыми…
Надоело Кощею со мной спорить, подхватил нежданно на руки, да так по лестнице и сомчал под смех веселый.
Не погуляли мы толком на пиру нашем свадебном, зато уж этот удался на славу! Послетались посбегались чародеи, посъезжались царевичи королевичи заморские — хоть и отказала я им в свое время, против угощения дармового не устояли, ни один делами да нездоровьем не отговорился, батюшка опять таки послов чужеземных приволок — пущай знают, каков у царя Лукоморского зять, заодно и на пропитании ихнем казна сэкономит. Прибыли сестрицы все до единой, кто с мужьями, кто с подружками. Марфуше замужество впрок пошло — еще больше раздобрела, разрумянилась, все на Муромца покрикивает — подай то, подай это, вина не пей, руками не ешь, пальцы жирные о соседа не вытирай. А уж друзей знакомых да родственников дальних, впервые виданных, набежало — не счесть, пришлось столы из терема выносить, в чистом поле ставить.
Последней Баба Яга заявилась, сперва все ворчала да хмурилась, помелом на чародеев замахивалась, коня да ноги избяные припоминала, а как Кощей ее на почетное место усадил, в первую очередь медом обнес, — подобрела, «сахарным» обозвала, клубок какой то самокатный подарила. Кощей на радостях ее в обе щеки расцеловать сподобился — давно, видать, точил зуб на сию диковину.
Пир от мы во избавление от Марьи Моровны закатили, ан гости к середине застолья изрядно медов нахлебались и давай «Горько!» кричать. Пришлось сластить, а они, окаянные, еще вслух считают!
Вечер небо златом выкрасил, тучи багрянцем заткал — дружине прискучило в поле стоять, а за ней и орда подтянулась, устроили перед теремом бой шуточный, бока друг другу намяли, да тут же добрым пирком и отметили. Батюшке моему кто то гусли самогуды подсунул, гости в пляс пошли, даже Баба Яга, костяная нога, вокруг Муромца козой заскакала, под локоток его подхвативши.
До утра веселье не затихало, а с утра — продолжилось.
Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец.