Подготовка к Хеллоуину.

Это старая и мрачная история... Когда природа начала погружаться в сон и деревья сбросили свои пожелтевшие наряды, пришел человек. Она окинула взглядом нас, растерянных, оробевших, и сказала нам:
"Как ваш декан, заявляю, что та сволоч, которая не явится на уборку территории будет иметь баальшие проблемы. Так что в пятницу, вместо философии метлы в руки и работать!"
Х)

Вообщем-то привычка праздновать Хеллоуин осталась ещё со школьных дней и до сих пор не исчезла. Костюмы, свечи, тыквы, ну и конечно добрый ушат мистики, что не может не радовать.) А ещё почти профессиональный праздник, ибо обычные людишки причисляют к нечести все, что не является человеком Х) вообщем, несмотря на парочку странностей, настроение вполне себе праздничное, хотя вроде ещё не так уж скоро, но...)

@темы: повседневное, иномирье, студенческое

---

{Отражения}

.......Он стоял, одетый в серый дорожный плащ, такой же странник, как и я........

Образ был ярким, но художник, как всегда, на данном этапе творческого развития, криворуким. По сему вышло..гм.. ну так... могла бы и лучше.. Надеюсь меня простят ^^`.

нажимать осторожно. Потом не говорите, что не предупреждала

@темы: мазня вдохновенная, иномирье

---

Ну не могу я не рисвать ^^

просто было такое настрение...
просто получился такой набросок...

тыкать сюда

@темы: мазня вдохновенная

---

Шао линь

Выступление было замечательным!!! Просто великолепным.)))
Сегодня сходила на выступления шаолинских манахов.) Просто замечательно! А как музыка в сопровождении... просто заслушаешься.)
Были и стандартные номера вродеприлипшей к животу миски, разбивание плиты на монахе, который лежит на ножах. Но один номер особенно поразил. Монах тоненькой иголкой(!) точечно пробил толстое стекло и проткнул воздушный шарик за ним. О___О
Вообщем это было что-то.. Я в восторге, впечатлений масса.
Мама сказала, что вокруг меня уже воздух мурлычит как довольный кот ^_^

@темы: состояние души

---

Картинко

По заказу трудящихся

@темы: цитаты, иномирье

---

Наблюдалки

Наверное мы все же поколение некст ибо когда сидя в столовой напротив человека ты говоришь, что отправил ему письмо с важной информацией на мыло, и что бы он прочитал его, когда домой придет - это что то да показывает. Ну почему нельзя сказать эту "важную информацию" прямо здесь, прямо сейчас? Неужели теперь общение воспринимается только через интернет? Я не говорю, что так поступают все, но живых примеров вокруг меня предостаточно. да я из за собой пару раз такое замечала... Не спорю, у этого есть свои плюсы. Но нельзя же так всегда. Ведь ты не видишь глаз собеседника, не можешь почувствовать его ауру, его настроение.. смайлы - это не вариант... Разве может маленькое окошечко на мониторе заменить тепло человека, который рядом с тобой?...

@темы: размышления

---

Ольга Громыко

Вот ТАК надо расказывать сказки.) само очарование=)

О бедном Кощее замолвите слово. Часть 1

Ольга Громыко
О бедном Кощее замолвите слово

Сказка — ложь, узнайте правду!

I

— Василисушка… — Томно, с придыханием молвил Илья Муромец, «незаметно» передвигаясь тяжелым окольчуженным задом по зеленому пригорку, на вершок поближе ко мне. Слева от Илюши протянулась изрядная полоса примятой травы.
— Чего? — Мрачно буркнула я, отодвигаясь на полтора вершка. Эдак, чего доброго, пригорок и вовсе кончится, и загремлю я с обрывистого берега прямиком в Смородину реку, а этот недотепа, чтоб его, еще кинется меня спасать и всенепременно потонет в своей двухпудовой броне. Вот уж точно: сила есть — ума не надо. Ну сами подумайте: такой славный, тихий летний вечер выдался, солнышко красное воду в Смородинке до самого бережка вызолотило, лебедушки на стрежне друг перед другом красуются, а он мне тычет пообломанной булавой в Калинов мост, и бает, в каких страшных мучениях подыхало обезглавленное им чудо юдо. Дескать, «кровища аж до самого тридевятого царства волной в берега плескала». Нет бы рассказать предмету своей страсти баснь о далеких странах, о чудесах заморских… на худой конец, объяснил бы, как водяная мельница устроена, а то давно любопытствую, а растолковать некому — батюшка царь государственными делами занят, третий день пьет в тереме меда хмельные с послами заморскими, бояре сами толком не знают, а сестрицам моим сие неинтересно. Им лишь бы наряды примерять да в тех нарядах перед царевичами королевичами красоваться. На худой конец — перед богатырями вроде Муромца юбками вертеть. А от него, между прочим, так потом разит, что только у реки на ветерке сидеть и можно. И в бороде капуста из щей позапутывалась. Ну вот, теперь еще обниматься полез! А ручищи то волосатые аж до самых ногтей, ногти пообломанные и грязь под ними позапрошлогодняя пластами лежит, хоть ты паши да пшеничку сей. Еще приснится ночью, подушкой не отмашешься!
— Ты чаво?!!! — Реву я грубым голосом деревенской девки, запоздало смекнувшей, зачем пригожий молодец позвал ее в амбар. — А вот батюшке скажу, он ужо тебя!
Врал, наверное, про чудо юдо. Испугался царского гнева, аж поджилки затряслись. Дескать, я его «неправильно поняла», он, видите ли, только «комарика зашибить» намеревался. Да к нему комарик на версту не подлетит, упадет замертво!
О, наконец то! Нянюшка с чернавками идет! Думали, я тут за три часа зазябну и к груди богатырской прильну погреться? А шиш вам! Пусть лучше меня насквозь ветром продует, комары заживо съедят, а к Муромцу на плечо голову не склоню, не дождетесь!
Как же мне надоели эти богатыри, царевичи, королевичи, боярские детки, одни другого ядреней… У батюшки семь жен, тридцать дочек, чего он ко мне прицепился? Видите ли, «самая удалая, самая любимая, вся в него пошла». Вот пусть сам замуж и выходит, раз вся в него! Какая царевичам королевичам разница, кого в жены брать, лишь бы полцарства за ней давали, как за мной? К одной шестидесятой они не больно то сватаются, из двадцати девяти сестер только пятерых на свадебных возках и умчали. Зато — по любви. А есть ли она, та любовь? Мне уж точно не светит, даже лучика не кажет. Сорок сороков женихов за два года переглядела, ни один не приглянулся.
Вот батюшка ругается — мол, уж больно я переборливая, да моя ли в том вина? Взять того же Муромца — только мебель в тереме двигать и гож, с ним цветочки в лес нюхать не пойдешь, в игру берендейскую на клетчатой доске не сыграешь, стихи складывать не умеет, а чужие сказывать начнешь — засыпает. Зато, батюшка говорит, враги нас бояться будут, коль у него в зятьях сам Илья Муромец числится. Как же, держи подол шире! Кто этого Илью боится? Только те, кто его издали видали, близко к врагам он не подходит, чтобы не зашибли ненароком!
Иван царевич намедни сватался — да у него на лбу написано, что его в детстве из люльки роняли… а люлька та на колокольне висела. Говорят, вся челядь за глаза кличет его не царевичем, а… в общем, не великим разумником.
Васька Соловей зимой сватов засылал. Этого батюшка сам прогнал, еще и Муромца натравил. Оказалось, Соловей под шумок корону запасную, самоцветную, из сокровищницы спер, клеймо вытравил и шамаханам в тридевятое царство продал. Разбойник, что с него возьмешь…
Купец один подкатывал — Емеля Попович, что ли? Принес в подарок щуку трехсаженную, не знали, куда ее деть, ни в одном ларе со льдом не помещалась, так во дворе до весны и провалялась, пока не стухла. Под угрозой лишения головы заставили купца забрать ее обратно, дабы царевы коты не потравились.
Сами видите, выбор не велик, да стоять не велит — семнадцатый годок мне уж стукнул, еще месячишко другой, и все: обзовут перестарком, не захотят заморские державы через меня с царем Еремеем роднится — коль красная девка о восемнадцати веснах замуж не выскочила, значит, что то тут нечисто. И будь я хоть трижды Василиса Премудрая, Прекраснейшая из царевен Лукоморских, никто в мою сторону и не посмотрит.
Илья Муромец предпринял последнюю отчаянную попытку вытеснить меня с пригорка, но я резво вскочила на ноги и побежала навстречу нянюшке.
— Ах ты, дитятко мое бедное! — Воркует нянюшка, а сама на Муромца глазом косит: ну как? Растаяло сердечко девичье али сызнова упрямая царевна от ворот поворот дала? — Зазябла, поди? Ручки то какие холодные… Вот, накинь платочек пуховый, мигом согреешься…
— Нянюшка, да какой платочек? — Возмущаюсь я. — Лето на дворе, с Ильей рядышком сидеть никакой мочи нет — кольчуга на солнце накалилась, так жаром и пышет. Пойду ка я лучше в терем, скажу чернавкам, чтобы воды в бадью натаскали — ополоснуться.
Нянюшка огорченно вздохнула. Хорошая она у меня, добрая, ласковая, только вот никак в толк взять не может — лучше уж совсем без мужа, чем за абы каким всю жизнь маяться.
А в тереме — беготня, крик, суматоха! Изловила я за полу боярина, мимо пробегавшего, к ответу призвала. Боярин длиннобородый царевне перечить не осмелился, разъяснил сбивчиво: приехал, мол, к царю Кощей Бессмертный свататься… тьфу, к дочкам царевым, сестрам моим сводным, оттого и переполох великий — Кощей вот вот явится невесту себе выбирать, а в тереме до сих пор не прибрано, у батюшки царя борода с обеда не чесана, корона не полирована, речь не заготовлена.
Отпустила я боярина, он дальше побежал, да забавно так: опрометью мчаться чин не дозволяет, челядь засмеет, вот он и старается: спины не гнет, руками не машет, только коленки высоко подкидывает. По мне, так еще смешнее выходит.
Меня в залу тронную не звали — сама мимо стражников прошмыгнула, встала за троном царевым. Сестренки мои сводные уже все вдоль стеночки рядком выстроились, в праздничные сарафаны вырядились, косы золотыми лентами переплели, кокошники жемчужные напялили… было бы для кого! За неполный год сменилось у Кощея шесть жен, больше месяца ни одна не продержалась. Сорок дней, душегубец, в трауре походит, и снова к царским дочкам сватается. Трижды с Берендеем породнился, трижды с Горохом, теперь и до нашего Лукоморья черед дошел. Известно, дочерей у царей — как слив в урожайный год, только успевай с рук сбывать, пока в самом соку и червиветь не начали. На всех не то что царевичей — приданого не напасешься, а Кощей сам за невесту богатый выкуп дает, три пуда золотом, вот цари и рады стараться — отжалеют чернокнижнику пару тройку детищ бесчисленных, и ладно, а там пусть он их хоть с маслом кушает, лишь бы в зятьях значился. Убыток невелик, зато польза для государства немалая — не полезут на стольный град поганые басурмане, если знают, что сидит посиживает между градом и степями привольными такой вот Кощей с дружиной. Любимиц красавиц вроде меня, конечно, Кощеям так просто не отдают, потому и о смотринах известить не удосужились. Не прогнали — и на том спасибо.
Пока я так размышляла, вошел Кощей, а с ним главный воевода всего войска Кощеева, видом грозен, но ликом пригож — темнокудрый, нос горбинкой, губы кривит насмешливо, точно не в царский терем, а в село на посиделки выбрался.
А вот Кощей подкачал. После Ильи Муромца, свежего, румяного, упитанного (чисто поросенок печеный) и глядеть то не на что. Ростом, пожалуй, повыше меня будет, да толку в том росте — кожа, кости да жилы сухие. Истинно — сдыхоть, в чем только душа держится?
Тут Кощей мельком глянул в мою сторону… я так к земле и приросла, только что корни со страху не пустила. Очи Кощеевы от колдовства то повыцвели, белесыми стали, как снег в редкой тени, а уж зрачки — словно кто пищаль взведенную прямо в лоб нацелил. Жуть! Отвернулся чернокнижник, пошел дальше. Черный плащ полой по полу шебуршит, седые волосы по плечам гривой рассыпались. Вот уж не повезет которой…
А Кощей долго и не раздумывал. Один только раз вдоль ряда прошелся, с воеводой переглянулся понимающе, пальцем ткнул:
— Эту.
Марфуша как заревет — собаки на псарне лаем зашлись! Голосище то у моей сестренки как у протодьякона, бас пуще коровьего… Мамки няньки давай ее утешать, пряники сахарные под нос совать. А Марфуша и через пряник реветь умудряется, да громко так, сердито! Тогда мамки няньки ее под белые рученьки — да вон из залы, чтобы жених, чего доброго, не передумал, повнимательней к невесте приглядевшись.
Батюшка выбором Кощеевым дюже доволен остался — навряд ли еще кто на Марфушу польстится, сам то он к ней и на версту бы не подошел, ну да дело вкуса.
— А что, — говорит царь с искусным намеком, — есть ли у тебя, зятек, на что пир свадебный справить?
Хлопнул Кощей в ладоши, глядь — откуда не возьмись, явился у трона царского сундук кованный, резьбой дивной изукрашенный. Три пуда обещанных.
— От слов своих не отказываюсь, да мне на пиру гулять недосуг, достанет и обряда венчального.
— Нет, совсем без пира нельзя. — Уперся царь. — Что это за дела — свадьбу царевой дочери не отметить? Либо через неделю пир горой закатим, как только стряпухи кушаний всяческих наготовят, караваев напекут, либо, если тебе так уж невтерпеж, одним махом две свадьбы сыграем — завтра дочь моя любимая, Василисушка, за Илью Муромца выходит.
— Завтра так завтра. — Согласился чернокнижник, вдругорядь в ладоши плеснул — в сундуке крышка сама собой распахнулась, батюшка только ноги поджать успел, а там — золота да каменьев с горкой насыпано.
— Что о о о?! — Подавилась оканьем «любимая дочь Василисушка». — Какая такая свадьба? Какой Муромец?!
Выскочила я из за трона, очами грозными на батюшку сверкнула, бока руками подперла. Царь так в спинку и вжался, корона на лоб сползла. Я то не Марфуша, я реветь не буду, как приложу ручкой белой, да по уху — мало не покажется!
— Эк ты, батюшка, ловко за моей спиной распорядился, меня не спросив! А я то думаю — с чего бы это Муромец за мной третий день хвостом ходит, как соломина, к каблучку приставшая! Ан вон оно что! Женишком себя возомнил, борода капустная! Шиш ему!
И показала шиш. Бояре так и охнули. Царь шиш у себя из под носа отодвинул аккуратненько, Кощею поясняет виновато:
— Это она от радости нежданной в уме чуток тронулась, скоро охолонет.
И мне сквозь зубы: «Василиса, уйди добром, не позорь меня перед послами заморскими! После поговорим!»
— Нет уж, я сейчас скажу, чтобы все слышали — не бывать завтрашней свадьбе, пущай Кощей с Марфушей заместо меня гуляют, а я за Муромца не пойду, и весь сказ!
— Пойдешь, как миленькая!
— А вот и не пойду! — Я ножкой как притопну, у батюшка корона так с головы и покатилась, еле подхватить успел. Воевода Кощеев ухмыляется — виданное ли дело, девка встрепанная на царя войной пошла!
— В темнице сгною! — Неуверенно пообещал царь, привыкший пугать бояр да челядинцев.
— Что о о?!!!
— В покоях запру! — Торопливо поправился батюшка. — И сластей давать не велю!
Смотрю — кивнул стражникам, те, стыдливо потупившись, уже ко мне подступают. Стряхнула я руки постылые, спину гордо выпрямила, развернулась — только коса по воздуху свистнула, корону батюшкину наново сбила — да и прошла прочь из залы, сам Кощей посторонился, меня пропуская.
— Попадись мне только Илья Муромец — голыми руками на клочки разорву, не посмотрю, что богатырь! — Бушевала я, расхаживая взад вперед по горнице, для наглядности разрывая напополам подвернувшийся под руки платочек. Муромец, не будь дурак, где то схоронился до завтрего, весь терем обегала — не нашла. Нянюшка с причитаниями семенила следом:
— Да что ты, Василисушка, такое говоришь! Все сестры тебе завидуют, все купчихи боярыни слезами обливаются, все холопки по Илюше сохнут — такой справный молодец тебе достался! За ним как за каменной стеной будешь!
— За стеной каменной? В темнице, что ль? — Не унял платочек моего гнева, примерилась я к вазе расписной из глины заморской, «фарфоры» по ихнему.
— Бог с тобой, дитятко! — Чуть не плачет нянюшка. — Не убивайся ты так, касаточка моя — девки, они завсегда перед свадьбой страсти всякие себе надумывают, а опосля первой брачной ночи тихими да ласковыми становятся… Портнихи царевы тебе уже платье венчальное сшили, до того красивое, прямо дух захватывает, поди ка примерь!
— Этот проходимец у меня до первого брачного утра не доживет! — И хрясь вазу об пол, только осколки брызнули, а вперемешку с ними — огрызки яблочные, корки от пирогов подгорелые, скорлупа ореховая, мышь дохлая — то то мы с сестрами гадали, отчего в горнице вторую неделю тяжелый дух стоит!
— Не разумеешь ты, Василисушка, своего счастья, — совестит меня нянюшка, — вон, Марфушу и вовсе за Кощея просватали, однако ж она не упирается, отцу — срамотища то какая! — прилюдно шишей не кажет!
— А что ж она так ревела, коль согласная? — Летит на пол вторая ваза. Горлышко у ней поуже, потому и мусор мелкий — шелуха подсолнечная.
— От радости великой! — Сама себе перечит нянюшка — только что сестру в пример ставила.
— Еще бы ей не радоваться, от Кощея хоть потом прошлогодним не смердит!
Перебила я всю фарфору — успокоилась. Кликнула чернавку, та пол подмела чистенько, новые вазы из кладовки принесла, от паутины протерла, по местам расставила. Невелик убыток — всяк гость, на пир царский едучи, вазу в дар оставить норовит, тоже кем то подаренную. Вазы еще куда ни шло, в них хоть крупы да меда хранить можно, а вот картины царь прямо на помойку возами вывозить велит. Есть у меня подозрение великое, что с той помойки картины живо разбирают и вдругорядь нам дарят.
Услала я нянюшку за кваском, сижу, думу думаю. Не пойду за Муромца — отец, того и гляди, впрямь затворницей сделает, хорошо если на неделю, а там другого жениха подыщет, того же Ивана царевича, тьфу тьфу тьфу, где тут деревянное что — постучать от сглаза? Пойду — сама себя схороню на веки вечные…
А батюшка тут как тут — брови, видать, загодя перед дверями нахмурил, духу набираясь. В руке листок с речью комкает, мне на усовещение волхвом написанную, начало вспоминает:
— Василиса, дочь моя единокровная, тебе, как царевне наследной, хорошо ведомо, что интересы государства требуют как можно скорейшего твоего замужества, ибо в настоящий момент у официально царствующего лица, то бишь меня, наблюдается плачевное отсутствие наследников мужского пола, а посему трон мой перейдет только ко внуку, коего еще и в помине нет. Твоя свадьба с Ильей Муромцем является стратегически важным политическим шагом в укреплении престижа нашего государства, способствует повышению авторитета у простого народа…
— Чего чего там у народа повышается? — Не поняла я.
Царь, как видно, и сам толком не знал, волхвом подученный. Кашлянул батюшка смущенно, поскреб в затылке, простыми словами заговорил:
— В общем, выходи за Илюшу сей же час, а не то худо будет!
Я только плечиками свысока передернула:
— И стоило из за эдакой малости сыр бор городить? Надо — выйду, только упреждать изволь заранее, а не накануне свадьбы, я и подруженек то на девичник скликать не поспела…
Царь с листком сверился — непорядок: там еще уговоров сорок строк, а дочь уже согласная. Пропускать жалко: сам, когда в первый раз читал, их силе да разумности дивился.
— На, — говорит, — почитай на досуге, а я к Марфуше еще схожу, а то как бы она… от радости великой… не удавилась.
Толстые в тереме двери, добротные, а махонькая щелочка всегда найдется. Прильнула я ухом, слушаю.
Царь (убедительно, с другого листка): — Ты, Марфуша, оставь эти свои средневековые предрассудки. Это раньше мы колдунов на кол сажали, а теперича они у нас самые что ни есть уважаемые граждане, стратегически ценные субъекты, их на кол ни ни! Тем более, он все равно бессмертный…
Марфуша (с ревом): — Он уже шесть жен загуби и ил!
Царь (оптимистично): — Ну вот видишь, семь — число счастливое! А почем ты знаешь, как он их загубил? Может, он шибко до ласк охочий, а жены все изнеженные попадались, не сдюжили? А ты у нас девка видная, в теле, сразу ему приглянулась, авось через годик другой и Кощееночка деду на радость принесешь…
Марфуша (недоверчиво шмыгая носом): — Да а, по нему не скажешь, что охочий — глиста бледная, костлявая, даже борода толком не растет!
Царь (задумчиво): — Может, он в детстве болел много?
Марфуша (снова заливаясь слезами): — Тятенька, я его боюсь! У него лицо страшное!
Царь (преувеличено бодро): — Как говорится, с лица воды не пить! А бороду нынче брить ничуть не зазорно, даже модно. Так что, Марфуша, вот тебе мое отеческое благословение, а заодно и царский указ: чтобы завтра к обеду причесалась нарядилась нарумянилась, будем тебя замуж выдавать. И не реви, кому говорят!
Марфуша (назло, что есть мочи): — Ы ы ы ы ы ы ы ы ы ы ы ы ы!
Царь, заткнув уши, выскочил из горницы, я едва успела за дверью схоронится.
Только батюшка подальше отошел — я в опочивальню прошмыгнула. Н да… сестрица моя и так, честно говоря, красотой излишней не блещет — рябая, простоватая, нос картошкой, уши лопухами — а зареванная и вовсе почище пугала огородного будет. И что в ней Кощей нашел? А уж в теле так в теле, двумя руками не охватишь, разве что за шею…
— Будет тебе реветь, — говорю, — хочешь богатыря в законные мужья?
У Марфуши разом слезы высохли.
— Что? — Не веря своим ушам, переспросила сестричка. — Это как?
— А так. — План у меня был очень простой. — Я не хочу выходить за Илью Муромца, а ты — за Кощея. Давай обменяемся женихами!
— А вдруг они не согласятся? — Не поверила Марфуша. Ох, и глупа же моя сестрица! Под стать Ивану царевичу.
— Да мы их и спрашивать не станем. — Терпеливо объяснила я. — Под покровами венчальными подлога не заметят, а там поздно будет, развезут по теремам как миленькие.
Сестру долго уговаривать не надо! В детстве, помню, убежим с ней вместе в лес, найдем каких ни есть ягод, Марфуше только скажи — съедобные, так она, не задумавшись, до того ими укушается, что волхв потом только за голову хватается, царскому дитяти желудок прочищая.
На том и порешили.
Ночью, как челядь спать полегла, сбежались мы с Марфушей в одну комнату и давай хозяйничать при лучинах! Сделали из двух подвенечных платьев полтора да половинку — от Марфушиного нижние юбки отпороли, к моему подшили, чтобы пышнее казалось. Стала я в том платье толще Марфуши, а Марфуша в урезанном со мной сравнялась. Верх решили не трогать — все одно его под покровами не видать, а ростом мы ровные. Обменялись бусами, веночками. Едва до петухов успели. Помогли друг другу обрядиться, платья сзади застегнуть, покровы ровно приладить, чтобы чернавки поправлять не надумали, да и разошлись по опочивальням — Марфуша в мою, я — в Марфушину.
Только солнце ясное луч в окошко кинуло, набежали мамки няньки, сестренки подружки, давай причитать, как исстари заведено. А мы все молчим да отмахиваемся, близко к себе не подпускаем, дабы обман наш не раскрылся. Хорошо, никто не обижается, не настаивает. Все понимают: невесты и без того в волнении великом, не спалось им, горемычным, всю ночь одевались прихорашивались, чтобы в срок к венцу поспеть.
Пока собирались, слух прошел: женихи приехали, ждут в тронной зале. Подружки заторопили — выходить пора! Так во мне все и перевернулось захолонуло. Я, Василиса Прекрасная, да за Кощея Бессмертного замуж выхожу! Ужас то какой! Потом вспомнила Ильюшину бороду, враз полегчало. У Кощея хоть мучиться недолго буду.
Свели меня вниз по лестнице, к зале тронной. В покрове щелка махонькая, прямо перед собой вижу, а ноги где то там внизу остались, на каждой ступеньке спотыкаются, няньки мамки охают, под ручки крепко держат.
Распахнулись двери створчатые, ступила я за порог несмело.
А гостей в терем набилось — зала только что по швам не трещит. Съехались отовсюду дальние родственники, сбежались ближние, батюшка заграничных послов пригласил, чтобы на приемах сэкономить, не проставляться отдельно. Все подружки мои да Марфушины тут как тут, челядь любопытная работу побросала — даже ключница, бабка столетняя, приковыляла на невест посмотреть. А чего там смотреть? Красный покров до пояса, ниже юбки сборчатые до самой земли, а за ними хвостом крысиным шлейф по полу волочится, пыль подметает.
Заиграли дудошники да гусляры, затянул венчальную двухдюжинный хор, кто то меня в спину толкнул, и пошла я, одна одинешенька, по дорожке ковровой, предо мной раскатанной. Гляжу — из двери напротив Марфуша выходит, ступает меленько. Дорожки в один угол сходятся, и стоит в том углу волхв с посохом вербным, омелой украшенным, книгу в руках держит ветхую, по коей еще мою прапрабабку венчали. По обе руки волхва женихи наши свежеиспеченные стоят. Муромец кафтан красный с золотом напялил, кочетом выступает, в баньке ради такого случая попарился: щечки разрумянились, кудри встопорщились, борода веником распушилась. А Кощей все в том же плаще, только рубаху сменил, позевывает украдкой.
Что там волхв говорил, я толком и не слушала. На Кощееву руку правую дивилась: покривленная она какая то, иссохшая, и пальцы вроде с трудом гнутся. Кощей все ими в воздухе перебирал, разминал.
Тут шум в зале поутих, все почему то на меня уставились. Батюшка вперед подался, Кощей глянул удивленно. Никак, пропустила что?
Волхв терпеливо повторил:
— …согласна ли ты, Марфа Еремеевна…
— Ыгы. — Невнятно пробурчала я, подражая Марфушиному басу, и скоренько ткнулась большим пальцем в подставленное Кощеем кольцо — на безымянном сестрин перстенек браслетом повиснет. Батюшка выдохнул облегченно, на спинку трона откинулся.
— …согласна ли ты, Василиса Еремеевна…
— Да!!! — Как можно тоньше пискнула Марфуша, кокетливо протягивая Муромцу мизинец.
— …во имя солнца и луны, неба и земли объявляю вас мужьями и женами! — Торжественно заключил волхв, со стуком опуская посох.
Гости заулыбались, зашушукались, царь пустил слезу. Мы с Марфушей повернулись к свежеиспеченным мужьям и одновременно откинули с лиц покровы.
Что тут началось! Все бегают, всем весело. Батюшка скипетр уронил, волхв так на пол и сел, гости кто охает, кто хихикает, Муромец ревет белугой, от Марфуши отмахивается, а та все норовит законного супруга в губы лобызнуть. Кощей глаза вытаращил, застыл, чисто ерш во льду, с лица своего бледного спал, только губами чуть шевелит. Воевода Кощеев смотрел смотрел, да как захохочет! Так пополам и перегнулся, по коленям себя бьет, приговаривает: «Вот те раз! Ну и дела! Хорошо, не ключницу подсунули!». Кощей на батюшку: «Ты что же это, царь, шутки со мной шутить удумал?! Забирай свою пигалицу вертлявую, отдавай мою нареченную!».
Волхв (сокрушенно): — Увы, венчальный обряд свершен по всем правилам, и расторгнуть ваш брак может только смерть одного из супругов… вам, молодой, это, по всей видимости, не грозит…
Царь (распаляясь на глазах): — Не смей оскорблять мою любимую дочь, ты, зять худосочный! Стража!!!
Стража не торопилась на место свадебных действий, пугливо жалась за дверью, поглядывая на разъяренного Кощея.
Воевода (покашливая отсмеиваясь): — А какая тебе, Кощей, разница? Бери эту и пошли отсюда. В другой раз ту возьмешь…
Тут мне сразу стало как то не до смеха. А Кощей протянул руку, не глядя, схватил меня повыше локтя и поволок за собой прочь из тронной залы. Покров слетел с моей головы и остался на полу ярким алым пятном.
Началась моя недолгая замужняя жизнь…

II

П рямо за порогом терема батюшкиного стоит возок свадебный, шестерней запряженный. Пока венчание шло, подружки его лентами изукрасили, мальчишки дворовые кошку дохлую к задку на веревке привесили — на счастье. Около возка дружинники Кощеевы при конях оседланных караул несут. Увидали меня — рты разинули, молодого поздравлять не решаются. Кощей и сам не рад, как дело обернулось, поскорее усадил меня на возок — и ходу. Воевода правит, Кощей рядом сидит, разговаривают вполголоса, на меня даже не глядят. Дружинники по бокам скачут, чтобы я, чего доброго, по дороге не спрыгнула. Не дождутся! Сам женился, теперь сам пущай и мается!
Долго ли, коротко ехали — стоит в чистом поле терем Кощеев, двухрядным частоколом обнесенный. Свистнул Кощей, распахнулись ворота железные, влетела шестерня во просторный двор, и ворота вслед затворились. Вышла на крыльцо старуха древняя, каравай румяный на полотенце вынесла — молодых привечать.
Разглядела меня — каравай хлоп в грязь! Как накинется старуха на Кощея — да полотенцем его по спине, по шее!
— Ты кого привез, черт шебутной, куда глаза твои окаянные глядели?! На таку красу руку поднял, чтоб она у тебя вконец отсохла!
Воевода на выручку Кощею спешит, полотенце изловил и к себе тянет:
— Ты, Прасковья Лукинишна, погоди казнить, сперва накорми напои, в баньке попарь, спать уложи, опосля и бранись — у нас и без того день тяжелый выдался.
У бабки и на воеводу брани достало:
— Ишь, заступничек выискался, знаю я тебя — сам, небось, и подучил! Ой, девонька, а ты ж такая молоденькая, тебе бы еще жить поживать, ить загубили злыдни лютые…
— Она сама кого хошь загубит… — Ворчит Кощей, норовя мимо бабки в терем прошмыгнуть. — Поговори ты с ней, Черномор Горыныч, сил моих больше нет…
И воеводе что то в руку вложил, серебро блеснуло.
Старуха тут же полотенце выпустила, заохала жалостливо:
— Костюшенька, да ты не приболел случаем? Не ровен час, ветром по дороге продуло? Пойди приляг, касатик, а я тебе кисельку малинового наварю, с медком летошним покушаешь…
Не успела я опомниться — остались мы на крыльце вдвоем с воеводой, старуха вредная еще и дверь перед нами захлопнула, побежала Костюшеньку своего ненаглядного кисельком отпаивать. Куда я попала?! Мужу на меня глядеть тошно, челяди дела нет, до смерти четыре недели осталось…
А воеводе все веселье:
— Ты, Василиса, на стряпуху нашу с обидой не гляди, она бабка сварливая, да отходчивая. Сейчас чернавку сыщем, она тебя в опочивальню проводит, вещи занесет. Не печалься, все уладится.
Кликнул воевода, прибежала девка рябая, работящая, поклонилась низенько, назвалась Матреной. Вещей то у меня кот наплакал, только то, что гости перед венчанием в возок положить успели, чтобы в залу с собой не тащить: вазы, всенепременно, четыре штуки, клетка золотая — намек чей то глупый, сапожки, на Марфушу шитые — две ноги в голенище уместятся, каблучки не подковками — подковами лошадиными подбитые, бусы корундовые в коробочке, да из сверточка малого кружева выглядывают.
Пошла я за чернавкой, и воевода следом. Богатую мне опочивальню Кощей выделил, просторную да светлую, кровать под пологом кружевным семью перинами укрыта, на них семь подушек горкой уложено, полстены зеркалом в раме картинной занято, а под ним — столик с притираниями и духами заморскими в пузырьках хрустальных. Пока чернавка вещи носила, воевода, наказ Кощеев выполняя, такой разговор повел:
— А теперь, Василиса Еремеевна, слушай меня внимательно, да на косу, в отсутствие уса, мотай. По терему и во дворе ходи свободно, делай, что душеньке твоей угодно, челядью командуй смело, гостей принимай, в чем нужда возникнет — наряд там али перстенек какой — у Кощея попроси, он не откажет, но сама за ворота — ни ногой, и цепочку эту носи не снимая, иначе — смерть. Поняла?
Протянул воевода мне цепочку — звенья серебряные, подвесок изумрудный, в виде черепа обточенный, изнутри огоньком живым подмигивает.
— Поняла, — говорю, — а вы с Кощеем по очереди за воротами с топором караулить будете?
И что я такого смешного сказала? Воеводу пополам согнуло.
— Нет, Прасковью Лукинишну приставим! — Наконец отвечает. — Выбрось ка ты из головы эти глупости, делай, как велено, и никакой беды не приключится.
Застегнула я на шее цепочку, а прежде кольцо обручальное на нее привесила — все равно с пальца валится. Подумаешь, могу даже из терема не выходить, если только за тем дело стало, да вот гложет меня сомнение великое в словах воеводиных…
Что творится между мужем и женой под покровом первой брачной ночи, я не раз слыхивала. Замужние сестры баяли. Накануне свадьбы нянюшка, правда, пыталась мне что то втолковать касательно тычинок и пестиков, но сама запуталась и, махнув рукой, под конец сказала: «В жисть не поверю, чтобы молодые сами не разобрались!».
Вот и разбираюсь. В гордом одиночестве, на прибранной кровати. Светец едва тлеет, скоро угаснет. Чернавки особой ко мне не приставили, сменить лучину некому. Я сидела на краешке кровати в роскошной кружевной сорочке, свадебном подарке посла некой заграничной державы, с которым батюшка благополучно допился до бессрочных кредитов, потирала друг о друга зябнущие пятки и злилась все больше. Мой законный супруг почему то запаздывал с выплатой первого супружеского долга. Сначала я со страхом прислушивалась к тишине за дверями — пущай только заявится, ужо я ему покажу Кузькину мать, чтоб самую дорогу к моей опочивальне забыл! — потом ожидание начало раздражать. Он там бродит невесть где, а я его ждать должна, очей не смыкая? И спать вроде как то неприлично, первая брачная ночь все таки…
Ближе к полуночи я смекнула, что Кощей решил ограничиться взаимозачетом. Мне тут же расхотелось спать. С какой это стати меня, царскую дочь, прекраснейшую из царевен Лукоморья, с первого же дня обделяют прелестями супружеской жизни?! Прелести, конечно, сомнительные, тем паче опосля батюшкиных домыслов касательно моих померших предшественниц, но до чего же обидно!
Я решительно слезла с кровати. Не так велик Кощеев терем, чтобы не сыскала я его опочивальни. Да и луна в окошки слюдяные светит, подсобляет. Ткнулась в одну дверь — гостевая, прибрана чистенько, в другую — воевода на кровати спит, храпит с подвыванием: воров, видать, отпугивает, в третьей оружие по стенам развешено, на полу шкура волчья пасть раззявила. В четвертой комнате сам Кощей сыскался — не иначе, сон дурной ему видится: зубами поскрипывает, ворочается во сне, на самый краешек постели переметнулся. Ну, погоди ж ты у меня, супруг богоданный!
Да как сдерну с него одеяло, как вспрыгну на кровать — только доски затрещали!
— Вставай, — говорю, — пробил час расплаты!
Кощей подорвался спросонья, да так на пол кубарем и покатился! Хотел вскочить, глаза толком не продравши — о низ кровати головой ударился, только гул пошел. Выбрался наконец, на меня глядит осовело:
— Ты что, Василиса, очумела? Чего тебе посередь ночи от меня надобно?
— А того, — отвечаю, — и надобно, за чем справные мужья сами приходят, а не под одеялами в исподнем хоронятся! Отдавай сей же час долг положенный, пока на него двойные проценты набежать не успели!
— Вот еще, — начинает злиться Кощей, шишку на затылке потирая, — я тебя в третий раз вижу, а расписок долговых и вовсе не упомню! Иди ка ты отсюда подобру поздорову со своим липовым долгом, мне до него дела нет!
И руку ко мне тянет — с кровати сдернуть. Я его подушкой:
— А неча было жениться, коль чреслами слаб!
Не стерпел Кощей такого поношения, осерчал вконец:
— Да при виде такой ведьмы и каменный мост провиснет! Ишь, вынь да положь ей супружеский долг, а у самой то, поди, давно закрома нараспашку: заходи, кто хочет, бери, что надо!
Задохнулась я от обиды незаслуженной:
— Тебе до моих закромов дела нет, не про тебя они опечатаны! Попробовал бы только отомкнуть — враз без ключа остался! Ничего мне от тебя не надобно, ни долгов, ни кредитов, поглядеть только хотела, как ты отбрехиваться будешь!
— Нагляделась? — Спрашивает Кощей.
— Нагляделась!
— Тогда вон отсюда!!!
Рукой в воздухе мелькнул, опочивальня словно туманом речным подернулась, а как развеялось наваждение — стою я в коридоре, и перед самым носом — дверь запертая.
Бухнула я в нее от души ножкой белой:
— Ну погоди, Кощей, я тебе припомню, как законную супругу из опочивальни выставлять, договорить не давши! А ну, открывай сей же час, пока я весь терем не переполошила, то то челядь потешится, что хозяин от молодой жены за семью запорами схоронился!
Распахнул Кощей дверь, встал на пороге, чтобы я сызнова в опочивальню не прошмыгнула. Выше меня на целую голову оказался:
— Ты мне не супруга, а подменыш обманный, век бы тебя не видать! Что ж ты на мою голову навязалась, коль и я тебе не люб? Шла бы в терем к Муромцу, у него, поди, ключ богатырский, амбарный!
— Чтобы ты Марфушу, сестрицу мою любимую, со свету сжил, как прочих жен? Не бывать тому! — И дверь на себя тяну, больше из упрямства — ничего мне в опочивальне Кощеевой не надобно.
— Никого я не сживал! — Сердится Кощей, дверь изнутри подпирая. — Из за глупости своей сгинули, и по тебе видать — недолго протянешь!
Потягали мы дверь, Кощей переборол и вдругорядь защелкнул.
Стою я в коридоре — смех разбирает. Вот те и первая брачная ночь! Упарились оба, чуть кровать не сломали, а толку? Раньше я его боялась, теперь, кажись, друг дружку. Хотела было еще в дверь постучать — раздумала. Чего доброго, и впрямь челядь набежит, засмеет обоих.
Вернулась я в свою опочивальню, на кровать повалилась да так поверх перины и уснула — уморилась за день.
Утром Матрена в дверь постучала, разбудила:
— Вставай, хозяйка, уже третьи кочета песней солнышко порадовали, твой муж с воеводой давно за столом сидят, трапезничают! Выйдешь к столу, аль велишь в опочивальню кушанье которое подать?
— Выйду, принеси только ковшик водицы студеной — глаза ополоснуть!
Матрены скоренько обернулась, помогла мне одеться, волосы расчесать. Чешет да все ахает:
— Красотища то какая, чисто шелк золотой, так сквозь гребень и течет!
Заплела я косу, лентой перевила, в сундуке сарафан зеленый на меня сыскался. В трапезную лебедушкой величавой заплыла — хозяйка я али не хозяйка?! Кощей с воеводой за столом накрытым сидят, вокруг Прасковья Лукинишна суетится, потчует. Заметили меня — так и обомлели, впервые толком разглядев. Стряпуха руками всплеснула, Кощей косится недоверчиво, воевода и вовсе куском хлеба подавился, кашляет, глаз с меня не сводит.
А я и сама знаю, что хороша — коса ниже пояса, губки алые, очи зеленые, брови червленые, стан тонкий, сзади — заглядишься, спереди — залюбуешься.
Воевода с места подорвался, стул передо мной выдвинул:
— Откушай с нами, Василиса Еремеевна, укрась стол…
— Я, — отвечаю, — не петрушка с укропом — стол вам украшать.
Взяла и назло другой стул выдвинула, присела. Вот так всегда — только красу мою молодцы и видят, по ней и почет. А я, между прочим, еще и Премудрая — наш волхв только диву давался, как скоро я счетной и грамотной науке выучилась! Небось, Марфуше бы стула не выдвинул…
Кощею же, видать, ни до ума, ни до пригожести моей дела нет. Словно позабыл обо мне, с воеводой беседует, сидит за столом по домашнему, у рубахи белой ворот нараспашку, рукава по локоть закатаны. Разглядела я наконец, что рука правая у Кощея поломана была, срослась неровно, оттого и слушается плохо. Кабы не седина да глаза колючие, никто б ему больше тридцати годков не дал, бессмертному.
Прасковья Лукинишна так вокруг Кощея и увивается, лакомый кусок подсунуть норовит:
— Костюша, испей молочка! А вот рябчик печеный с брусницей, отведай! Попробуй расстегайчиков с осетриной! Что ж ты пирожок с капусткой не ешь, касатик?
Непонятно мне сие: от батюшки моего волхв велит кушанья подальше ставить и медами хмельными вне очереди не обносить, потому как у царя мера в еде питье такова: есть, сколь влезет, и пить, покуда закусь не всплывет, опосля чего всенепременно требует гусли, бренчит на них без ладу, горько плачет и заставляет бояр да послов ему подпевать. Наутро самолично обходит темницу и отмыкает тех бояр, что давеча пели не складно, перед послами очень извиняется, особенно ежели которых за неуважение к пьяному царю на дыбе вздернуть успели.
Кощей же на кушанья глядит равнодушно, от каждого отщипнет да отставит, я и то больше съела. Зато воевода за троих уписывает, его и потчевать не надобно — руки загребущие через весь стол тянет.
— Съезжу ка я, Кощей, в дружину, учения какие устрою, проверю, чем они там без меня занимались — на полатях лежали аль мечи держали.
— Поезжай, — отвечает Кощей, — заодно зашли в степь кого из парней пошустрее на коне легконогом, пускай поездит вокруг орды басурманской, повыспрашивает в селениях окрестных, не обижают ли их басурмане.
— А где ваша дружина? — Не утерпела я. — Покамест слыхом не слыхать, видом не видать!
Кощею разговаривать со мной не в охотку, на воеводу глянул, тот мне отвечает:
— У дружины стан свой посреди поля широкого, чтобы не мешать никому и самих чтобы от дела ратного не отвлекали. Увидишь еще, успеется…
Тут стряпуха в разговор встряла:
— А что это Костюша дверь в опочивальню запирать начал, а? Я ему на зорьке оладушек пшеничных, молочка парного в постель принесла, а он изнутри затворился и на стук не отзывается, пока я голос не подала!
— Захлопнулась дверь… случайно… — Неохотно проворчал Кощей, на меня взгляд косой кинул — не проговорюсь ли? Я сор из избы выносить не горазда, смолчала. — Нашел я в книге старинной заклятье одно полезное, да чернила от времени повыцвели, половину слов не разобрать, додумывать надобно. Прасковья Лукинишна, ежели меня кто спрашивать будет — я в покое колдовском сыщусь, да без нужды гляди не тревожь.
— Ты, Костюша, поаккуратнее там, — просит стряпуха, — а то прошлым разом весь терем дрянью какой то просмердил, челядь распугал и сам до зелени нанюхался, еле откачали…
— Что ты выдумываешь, Прасковья Лукинишна, — сердится Кощей, — ну, посмердило чуток и выветрилось…
— Выветрилось, как же! — Бубнит неугомонная старуха. — От колдовства твоего один убыток — давеча щи варила, крышку с горшка сняла, а оттуда как полезет всяка пакость, гады ползучие да прыгучие, ужо я их половником бить умаялась, тьфу тьфу, вспомнить противно!
Кощей в ответ огрызается:
— А ты реактивы у меня не таскай и щей ими не соли, сто раз говорил!
— Каки таки ративы, что я, соли не спознаю? Взяла чуток, а ты уж крик поднял, чисто режут тебя…
— Хорошо еще, что сама тех щей прежде не отведала! — Махнул рукой Кощей, с тем и ушел, старуху не переспоривши.
Поглядела я в оконце: ладный денек выдался, теплый да солнечный. Дай, думаю, выйду, двор разведаю — много ли мне воли отведено?

запись создана: 24.09.2008 в 19:10

@темы: цитаты, иномирье

---

Продолжение.

О бедном Кощее замолвите слово. Часть 2

Нет у Кощея во дворе ни частокола с черепами заместо горшков, ни поленницы из костей, из погребов крики не доносятся и воронье над телами молодцев порубленных не кружит. Тишь да гладь, летняя сонная благодать. Из под ног куры разбегаются, Прасковья Лукинишна им зерна ячменного насыпала, черный кобель возле погребов на солнце греется, зарычал на меня лениво. У амбара огородик махонький притулился, плетнем обнесенный — по верху белье развешено, на ветру полощет. Котеныш белый, пушистый, сам с собой в догонялки играет, за хвостом по кругу бегает. Увидал меня — мяукнул потешно, глазенки озорные так и светятся. Я за ним. А котенышу поиграть охота — в руки не дается, дразнится, отбежит да встанет, отскочит да к земле припадет. До самых ворот довел, а они нараспашку — Матрена корову в поле погнала, за собой закрыть не удосужилась. Один шаг за порог ступить осталось. Тут мне ровно на ухо кто шепнул: «Не ходи за ворота!». Отдернула я руку, выпрямилась. Зашипел котеныш злобно, уши прижал, не успела я сморгнуть — его и след простыл. Не по себе мне стало, ровно кто пером мокрым вдоль хребта провел. Отступила я от ворот, пошла дальше двор смотреть. В конюшню забрела — поперек дверей на охапке сена конюх спит крепко, храпит громко, семь коней лощеных, один другого краше, траву луговую жуют, водой ключевой запивают, а в самом дальнем нечищеном углу стоит перед пустым корытом конь огонь, семью стальными цепями прикованный. Повесил, горемычный, голову, грива золотая до самой земли свесилась. Жалко мне его стало, подошла я поближе, по шее крутой погладила:
— Ах ты, лошадка бедная…
Молвил тут конь мрачным голосом человеческим, от корыта взгляд недовольный отводя:
— Лошадки на деревне навоз возят. А я — конь богатырский, не видно, что ль? Глаза протри, жалельщица белобрысая…
Я так и села.
— Ты что, говорящий?!
— Нет, разговаривающий! — Огрызнулся конь еще ехидней. — Говорить и скворец выучится, ежели долбить ему одно и тоже по сто раз на дню! А ты кто такая?
— Жена Кощеева, Василиса Прекрасная!
— Что то не похожа… — Недоверчиво проворчал конь. — То есть, на жену. А ну, покажи палец!
Я показала.
— Другой, бестолочь! Этот палец только разбойники дружинникам показывают! — Обиделся конь. — С кольцом венчальным!
Я выпростала из под платья цепочку с кольцом и черепом.
— Вон оно как… — Уважительно протянул конь. — Хозяйка, значит, моя новая… Извиняй тогда, ежели нагрубил… А то ходят тут всякие, потом у Кощея плетки пропадают. Прошел, вишь ты, слух, что ежели на берегу реки плеткой Кощеевой три раза налево махнуть — мост вырастет, направо — пропадет. Думают, тут им прям в конюшне раритеты колдовские бесценные по стенам развесят, еще и подпишут, что к какому месту прикладывать!
Я усмехнулась.
— Тебя то как звать величать, конь богатырский?
— Сполох. — Гордо фыркнул жеребец, тряхнув гривой. — Можно просто Паша.
— А скажи мне, Паша, — попросила я, — зачем Кощей своих жен со свету сживает?
Жеребец заржал — засмеялся по лошадиному.
— Кто? Кощей?! Окстись, царевна! Меньше всего Кощея бойся — у него ты в великом почете до самой смерти ходить будешь!
— Тогда… челядь Кощеева? — Предположила я.
— Пылинки с тебя сдувать будет! — Заверил конь. — Только без Кощея за ворота не ходи, хозяйка, и цепочку не в коем разе не снимай. В черепе обереге сила Кощеева заключена, она тебя никому в обиду не даст, испепелит злодея на месте.
— Отчего же сей оберег других жен не защитил? — Не поверила я. — Или Кощей прежде не давал его никому?
— Всем давал, да все его ослушались. — Зловеще заржал конь. — А за воротами оберег всякую силу теряет, ежели Кощея рядом нет…
— Тоже мне, чернокнижник — толкового оберега измыслить не может. — Проворчала я, кидая череп за ворот. — Тебя то он за что на цепях держит, голодом морит?
— Да он, скотина, с утра третье корыто овса отборного выжрал, а ежели его семью цепями не приковать, удерет и всех кобылиц в округе перепортит! — Встрял в разговор проснувшийся конюх. — Баба Яга до сих пор с Кощеем не здоровается — по весне народились в ее племенном табуне жеребята говорящие, да такие охальники, что ни один конюх больше трех дней у бабки на службе не выдерживает, расчет берет…
— А сам то? — Огрызнулся конь. — Думаешь, не знаю, за что тебя давеча на деревне злобны молодцы оглоблей приласкали? Вот нажалуюсь хозяину, что ты по ночам по бабам бегаешь, вместо того чтобы за конями ходить!
Конюху крыть нечем, разве что словами неблагозвучными, повесил он буйну голову и пошел за вилами — стойло вычищать. При нем коня дальше расспрашивать несподручно, дай, думаю, у воеводы остальное выведаю.
Воевода в дружину уехать не поспел, все сидит в трапезной за столом прибранным, карту перед собой расстелил, оловянных пехотинцев да конников расставил и что то им втолковывает, видать, дух боевой подымает.
Присела я рядышком, глазки потупила, косу тереблю застенчиво.
— Ой, Черномор Горыныч, до чего ж ты удалой воевода! Враги, поди, от твоей дружины так вспять и бегут, щиты копья бросают, только подбирай…
Смутился воевода, игрушки со стола смел, карту трубкой скатал.
— Да так, — покашливает скромненько, — бегут помаленьку…
Ага, вижу, проняло! Давай ковать, пока горячо:
— А вы, поди, вперед всей дружины скачете, врага бьете, как траву косите?!
Молодцев хлебом не корми — выслушай, какие они сильные, смелые, умные, да сделай вид, что поверила — все твои будут! Воевода усы разгладил, и пошло поехало: «Мой меч, его голова с плеч!… Не столько бью, сколько конем топчу!… Раз махну — улица, назад отмахну — переулочек, и скоро все войско побил повоевал!». Кощей с дружиной словно и вовсе не при деле — так, на подхвате, щиты копья подбирать.
Смешно мне это слушать, под столом за коленку себя щипаю, однако ж для виду поддакиваю и охаю исправно. Подобрел воевода, уже и «Василисушкой» меня кличет, и смотрит ласково — все, что ни скажу, сделает, что ни спрошу — скажет, и чаровать не надо.
— Что то я, Черномор Горыныч, никак в толк не возьму — пошто Кощей жен берет, да понепригляднее сыскать норовит, коль ему до жизни супружеской вовсе дела нет?
А воевода и рад стараться:
— У Кощея договор с басурманами, что не будут они войной ходить на Лукоморье, а купцов наших поклялись отпускать с прибытком невозбранно, за что и мы их трогать не станем. Все бы хорошо, да у басурман заведено, что у добра молодца всенепременно жена должна быть, а лучше несколько, иначе они его и слушать не захотят, а тем паче уговор блюсти: соврут и глазом не сморгнут. И вот ведь какая незадача — повадился кто то жен Кощеевых изводить, выманит из терема и зарубит аль стрелкой проткнет.
Не поверила я:
— Неужто вся челядь Кощеева за одной женой уследить не может?!
— То то и оно, что не может, ровно глаза ей кто отводит. Кому то, видать, наш мир с басурманами поперек горла встал. Есть у нас подозрение, что виной всему старший сын главного басурманина: сынок от воеводой у него стоял, а как договор заключили — войско басурманское по домам разбрелось, командовать некем стало, вот он на нас зуб и заимел. Окромя же политики, жена Кощею без надобности, он опосля полона на женщин и вовсе не смотрит, потому и подбирает пострашнее, чтобы не жалко было.
Всплеснула я руками:
— Кто же это самого Кощея полонить сумел?
Тут спохватился воевода, что наговорил лишнего, из за стола поднимается:
— Извини, Василиса Еремеевна, надо мне в дружину съездить, а то как бы молодцы мои без меня вовсе не обленились, меч копье держать не разучились.
С тем и удрал. Выпросила я у Прасковьи Лукинишны коробку ниток шелковых да кусок полотна беленого, задумала вышить на нем все царство Лукоморское, с городами и деревнями, с лесами и нивами, и птицами в небе, и зверями в горах, и рыбами в морях, а кругом луна и солнце ходят. Не мастерица я вышивать, да учиться никогда не поздно, тем более делать то все равно нечего.
К вечеру с солнцем управилась; ежели не приглядываться, то похоже. А что нитки кое где торчат, так их за лучи выдать можно. Будет батюшке полотенце праздничное… или банное… на худой конец, нос утирать сгодится.
Отложила я покамест труд свой великий, спустилась в светлицу ноги поразмять — а там Кощей сидит, думу думает перед доской шамаханской клетчатой. Недолго сидит, только три костяшки передвинуть и успел. У меня так руки и зачесались ему подсобить. Подошла поближе, встала рядышком, смотрю на доску, как кот на сало — Кощей же меня будто и не замечает. Руку к черному коню в раздумье ведет, а я возьми да опереди — мечника черного вперед двинула. Зависла над доской рука протянутая. Поднял Кощей на меня глаза свои бесцветные, зрачками горящими глядит буравит. У меня душа в пятки ушла: ну, думаю, сейчас поставит костяшку на прежнее место, а меня прочь прогонит, ан нет: взгляд на доску перевел, белого коня вперед двинул. Вздохнула я с облегчением, напротив села. Берендейской то клетке я сызмальства обучена, уж больно любил ее наш волхв, мог часами сам с собой воевать, да только с живым противником куда как интересней — вот и Кощею надоело переливать из пустого в порожнее.
Выиграла я раз. Другой. Призадумался Кощей не на шутку — сначала то он, как я видела, не больно себя утруждал, веры мне не давая. На третий раз одолел таки. Только в четвертый раз фигуры расставили — Прасковья вечерять позвала.
— И что вы в тех костяшках нашли? — Ворчит стряпуха. — Сидят, сидят над ними, как проклятые, лучше бы пошли в сад погуляли, на свежий воздух, глядишь — и румянец бы на щечки возьмется, а, Костюша?
Кощей вяло отмахнулся. Старуха все не унимается:
— Ишь, сыскал супротивничка себе под стать! Другие добрые молодцы день деньской пьют да гуляют, а этот все мозги сушит… Ты ему, Василисушка, не потакай, а то он тебя, чего доброго, еще лягух по болотам для опытов своих ловить заставит…
Лягухами то меня как раз не испугаешь — помнится, в детстве наловила под мостом полную кадушку, в баню тишком прокралась да в бадью с холодной водой и подпустила. Батюшка, сердешный, напарился нахлестался, в бадью охолонуться прыгнул, а там лягухи кишмя кишат! То то крику было! А я ведь не со зла, потешить его хотела…
Вспомнила я, стряпуху спрашиваю:
— А что это за котеныш белый по двору давеча ходил, наш ли?
— Нет, — отвечает Прасковья Лукинишна, — наш Васька рыжий и облезлый, третий год с печи не слазит, совсем, паразит, обленился, только сметану ему подавай. Забежал, верно, чей то.
Выбросила я котеныша из головы, повечеряла и спать пошла.
С Кощеем так ни единым словом и не перемолвилась.
Не заладилась у меня с утра вышивка — пальцы исколола, а вместо терема батюшкиного сарай какой то вышел, сверху купол навроде клистира перевернутого. Пришлось спарывать, а то как то нехорошо получилось, с намеком… Вот бы, думаю, Кощея в светлицу залучить — костяшки подвигать.
А он, как на грех, запропастился куда то — весь терем облазила, не нашла. То ли уехал, то ли схоронился где — несколько покоев запертыми оказались. Я уж в конюшню идти надумала, с конем поболтать, отворила дверь последнюю, да так на месте и застыла, завороженная. Эдакое богатство мне и во сне не снилось! Вдоль стен полки, а на них книг то, книг! И черные, и белые, и красные в переплетах сафьяновых. У батюшки моего всего три книги и было — рукопись «Житие мое», им же на досуге и писаная, «Изготовление самогонов и настоек в домашних условиях» и какая то третья, батюшка ее по ночам читать изволит, а мне не дает — мол, не доросла еще. Хорошо, у волхва библиотека в двунадесять раз поболе, он меня к чтению и привадил. Кощеевых же книг читать — не перечитать, добрая тыща рядком на полках выстроилась!
Вытащила я одну наугад, развернула, а там все письмена без картиночек, в подробностях прописано, как волшбу разную творить, страницы же закладочками часто часто переложены, видать, не одну ночь Кощей над ними просидел, премудрости колдовской обучаясь.
Вспомнила лихо — чернокнижник тут как тут.
— Что ты там высматриваешь, будто читать умеешь?
Я книжку захлопнула, отвечаю с вызовом:
— Думал, один ты в Лукоморье грамоте обучен?
Кощей прищурился, на книгу кивает:
— Неужто и на деле применить сумеешь?
Уел так уел. С волшебством то у меня как раз промашка вышла. Бился бился надо мною волхв, а поделать ничего не сумел, отступился, рукой махнул:
— Ты, Василисушка, у нас прямо антиталант какой то, к тебе ни одна волшба не липнет. Может, оно и к лучшему — сама не зачаруешь, ан и тебя не сглазят.
Наш волхв тоже колдовать не мастак, рядом с Кощеем — зяблик супротив сокола, однако ж человека зачаровать сумеет. Всего то в глаза на миг глянет, слово волшебное молвит, и готово — что волхв накажет, то зачарованный и сделает. Редко наш волхв чарует, только по нужде великой, государственной, да обида волхва берет, что его малые чары надо мной власти не имеют. Раз посадил меня перед собой, велел в глаза ему глядеть, не смаргивая. Глядел глядел, пока я со скуки не уснула, ан так и не заворожилась.
Отобрал у меня Кощей книгу, на место вдвинул.
— Не про тебя эта книга писана, поди лучше рукодельем займись, вышей там чего али спряди, коль скука замучила.
Вспомнила я интерес свой давешний, спрашиваю:
— А нет ли у тебя книжки, где бы про мельницы водяные сказывалось во всех подробностях — как колесо наружное жернова в движение приводит?
Посмотрел на меня Кощей недоверчиво, подвоха какого ожидает:
— Книжки нет, да я и без нее знаю… Если расскажу, обещаешь без меня по полкам не лазить, книг колдовских не трогать?
Делать нечего, пообещала. Взмахнул чернокнижник рукой — прямо из воздуха меленка малая соткалась: висит над полом, колесом вертит, чисто муха крыльями. Не утерпела я, ткнула в нее пальцем Кощею на потеху — палец насквозь прошел, не коснувшись.
— Ну, слушай, Василиса, внимательно — два раза повторять не буду.
В меленке сей же час стенки исчезли, все устройство видать. Кощей по нему перстом указательными водит, да так складно и понятно объясняет — заслушаешься! Вот тут колесико резное, шестерней прозывается, там другое и третье, все друг друга толкают, жернова вертят. У меня глаза загорелись, щечки раскраснелись, то и дело перебиваю, выспрашиваю — почему непременно так быть должно? А ежели эдак? Кощей сам увлекся, заодно рассказал, как гусли самогуды играют, сапоги скороходы бегают и отчего ступа летает, а Баба Яга без нее падает…
Долго ль, коротко — воевода в библиотеку заглянул.
— Куда ты, Кощей, запропал? Второй час во дворе жду — не дождусь, сговорились же после завтрака силушку молодецкую на мечах попытать!
Отодвинулись мы друг от друга скоренько, чтобы Черномор не подумал чего. Кощей колдовство свое развеял, меня вперед пропустил и дверь замкнул — не засовом, словом чародейским, а каким — я не расслышала.
Скучно мне одной в тереме сидеть. У батюшки то челядь постоянно лбами в коридорах сталкивалась, сенные девки по первому клику прибегали — сказками да играми царских детищ потешать, здесь же окромя Матрены с Прасковьей Лукинишной только две девки чернавки, мальчонка на побегушках да старик прислужник числятся. Конюх на конюшне и ночует, в терем даже не заходит.
Глянула я в окно — во дворе Кощей с воеводой на тупых мечах бьются, всю домашнюю птицу лязгом пораспугали. У Черномора Горыныча меч так рыбкой и плещется, Кощей же едва отмахиваться поспевает. Воевода, видать, насмешничает — то рукой свободной в затылке поскребет, то зевнет напоказ.
Озлился Кощей, перекинул меч в левую руку, и давай воеводу теснить! Прижал к самому забору, воевода меч опустил, что то втолковывает, Кощей головой кивает. Вернулись на середину двора, снова мечами зазвенели.
Спустилась я на кухню, а там Прасковья Лукинишна вареники затеяла лепить: раскатала тесто тоненько, кубком перевернутым кружочки малые пропечатывает. А вареники то с вишнями, ягодой моей любимой, ну как тут уйти? Подсела я на краешек лавки, поближе к миске:
— Дозволь, бабушка, тебе подсобить!
Растаяла стряпуха:
— Спасибо, деточка, я и сама управлюсь, не пачкай рученек белых…
А рученьки не такие уж и белые: деточка их тут же в миску с ягодой запустила, соком измазалась. Смекнула Прасковья Лукинишна, что, ежели меня работой не занять, вареники и вовсе без начинки останутся.
— Лепи, Василисушка, вареники, да сахарку не забудь по кусочку положить.
Сахарку мне и по два не жалко — я до сластей охотница великая, а уж от вареников с вишней меня за косу не оттащишь.
В четыре руки любое дело спорится, за разговором же время и вовсе незаметно летит:
— Никак я, бабушка, в толк не возьму: зачем полдня у печи стоять, если Кощей в ладоши плеснет — вареники сами на стол прилетят, да еще и в сметанке по дороге искупаются?
— Да ну его к лешему, колдовство это ваше новомодное! — Негодующе машет рукой стряпуха. — Почем я знаю, где те вареники летали? А тут все свое, домашнее, с пылу жару, для здоровья дюже пользительное… Пущай себе Костюша с басурманами колдует, а на кухню, пока я жива, нет ему дороги!
Только бабка отвернулась — я за солонку и вместо сахара ложку соли в вареник всыпала, защипала скоренько. Вот, думаю, потеха будет — в батюшкином тереме мы с сестрицами нарочно стряпух просили один вареник присолить, гадали, которой повезет. Удачливая, значит!
Прасковья Лукинишна ворчит беспрерывно; я уж разглядела, что старуха она предобрая, ан не может без этого:
— …воевода этот беспутный — нет бы ему в чистом поле с дружиной стоять! — все в тереме околачивается, роздыху Костюше не дает: то на охоту его тянет, то, вон, на мечах изводит…
Я, как могу, старушку утешаю:
— Что ему в поле делать, ежели врага и в помине нет, а явится — до дружины скакать полчаса?
— Как Марья Моровна Костюшу полонила, небось не поспел доскакать! — Перечит старуха, кубком по тесту стучит сердито — будто тараканов бьет. — Три месяца эта лиходейка Костюшу в темнице на двенадцати цепях держала, жаждой голодом морила, измывалась всячески, руку поломала… Силу колдовскую она из него тянула, да вместе с ней здоровье то и повытянула, с тех пор он и доходяшшый такой, ничего есть не хочет — бегай за ним с утра до вечера с ложкой, как за дитем малым, чтобы с голоду не помер!
— Да разве он может помереть? — Дивлюсь я. — Он же бессмертный!
— Бессмертный, как же! Земля слухами полнится… — Посмеивается Прасковья Лукинишна, тесто разминая. — Везучий да живучий не меру, другой бы на его месте и недели в темнице не выдюжил, а с Костюши как с гуся вода, поседел только в неполных двадцать семь годков. Вот и пошло — бессмертный да бессмертный. Месяца в постели не вылежал, снова ему в тереме не сидится: с басурманами связался, жен понатаскал, одна другой страшнее да вздорнее, иной раз ждешь — не дождешься, пока ее черти приберут…
Спохватилась я, что один и тот же вареник в третий раз защипываю, он у меня уже на блин смахивать стал — до того заслушалась:
— А как он из полона убежал?
— Моровны дружок сердешный выпустил по незнанию, поднес напиться, а ключевая вода чародеям силы возвращает. Люди бают, она дружка в сердцах то на куски изрубила, в бочку засмолила и в море бросила… Костюша же в терем чуть живой заявился, у порога свалился, тут только воевода переполох поднял, давай дружину скликать, чародеев знакомых на подмогу звать. Пошли войной на терем Моровны, а там уж пусто — уползла змеища, теперь ищи свищи ее… Сходи ка ты, Василисушка, за водой, колодезь от во дворе у ворот, поставим воду греться на вареники.
Взяла я коромысло резное, ведерки нацепила, спустилась к колодцу. Раз ворот провернула, другой, слышу — окликает меня кто то. Гляжу — стоит за воротами старуха убогая, клюкой суковатой подпирается. До чего отвратная бабка: платье ветхое, волос грязный, лицо сморщенное да злобное. Просит жалобно:
— Красна девица, сделай милость, поднеси напиться…
А сама во двор не заходит, у ворот держится. Кощей с воеводой как раз за амбар завернули, отсюда не видать. Да у меня своя голова на плечах имеется:
— Милости просим, бабушка, я как раз ведерко достала — заходи да пей!
— Что ты, милая! — Кряхтит старуха. — Я ить немощная совсем, едва на ногах держусь, где уж мне до колодца дойти…
"Что ж ты, — думаю, — карга старая, по самому солнцепеку шляешься, дома тебе не сидится? Провалиться тебе, окаянной… ". Вслух же говорю ласково, с улыбочкой:
— Так посиди, бабушка, отдохни, я мужа сейчас кликну, он тебе и напиться принесет, и… (хотела добавить — провалиться поможет, да удержалась)… милостыньку подаст.
— Да не надо, деточка, я уже отдохнула! — Заторопилась подозрительная старуха. — И пить мне что то расхотелось. Как говорится, спасибо этому дому, пойду к другому!
Да не пошла — побежала, юбки драные подхвативши! У меня так ведро из рук и выпало, подол обрызгало. Кликнуть, что ли, Кощея? Все равно не догонит — уже и не видать ее, немощной!
И снова меня пером по хребту — вдругорядь смерти избежала. Сказать Кощею аль нет? Посмеется еще — котеныша да побирушки испугалась… Наполнила я ведерки и понесла Прасковье Лукинишне, ничего никому не сказавши.
Вареники на славу удались — сладкие да сочные, так во рту и тают. Пока миску на стол несла, три штуки проглотила — не заметила. Кощей с воеводой как раз к столу подоспели, оба упарились, дышат тяжело, промеж собой беседуют:
— Ты, Кощей, поменьше руку то береги, иначе она у тебя никогда в прежнюю силу не войдет.
— Да знаю я, знаю, — оправдывается Кощей, — да уж больно обидно тебе уступать!
— Раз уступишь, вдругорядь осилишь! — Поучает воевода. — Ишь, Прасковья Лукинишна раздобрилась — цельную миску вареников налепила, да с вишней! Давненько я их не пробовал, вот ужо натешусь…
Кощей на вареники тоже глядит с одобрением — зря Прасковья Лукинишна над ним трясется, небось поголодал бы денек — и потчевать не пришлось!
Пока Матрена вареники по тарелкам раскладывала, маслом сметаной поливала, я у Кощея исподволь выведываю:
— А верно ли, что твой оберег меня от любого врага защитить сумеет?
— Верно, — будто нехотя отвечает чернокнижник, — и не только от врага — от любого, кто руку на тебя поднимет, даже шуточно…
— А что, ежели он меня не трогает, а так стоит, разговаривает?
Кощей, не будь дурак, тут же насторожился:
— А кто с тобой разговаривал?
Чего, думаю, его полошить? Прочих жен не уберег, и мне только на себя уповать надобно.
— Никто, это я так, для примеру.
Призадумался чернокнижник:
— Да, кажись, тут у меня промашка вышла… Скрытой угрозы оберег не приметит, не упредит…
— Хватит вам языки чесать, ешьте вот! — Ворчит Прасковья Лукинишна. — Вареники стынут!
Прожевал Кощей вареник, как то пригорюнился.
— Дивные же, Прасковья Лукинишна, у тебя нынче вареники…
А старуха и рада меня похвалить:
— Это, — говорит, — Василисушка для тебя расстаралась!
Кощей еще больше погрустнел, ложку отложил:
— Да я и без того знал, что она ко мне любви великой не питает.
Я как захохочу с набитым ртом — вишня брызгами! Вот уж точно — везучий так везучий!
Воевода со стряпухой надивиться не могут: что это с хозяйкой приключилось?
— Да так, — говорю, — вспомнилось веселое…
Уже и Кощей в свои покои прошел, дверь затворил, а я все заснуть не могу: вареников сладких обкушалась, теперь на солененькое тянет — мочи нет. Грибочка бы мне моченого, капустки квашеной, огурчиков… Матрену звать зазорно — придет сонная, посмеется втихомолку над царевниной причудой, еще сплетню досужую про нас с Кощеем пустит. Затеплю кось лучину да сама сбегаю, быстрей выйдет.
Спустилась я в погреба, отыскала закуток с соленьями. Стоят в том закутке две кадки высокие — одна под гнетом, самой не сдвинуть, вторая початая, рассолу в ней до середки, а огурцов что то не видать — только ботва укропная поверху плавает. Пошарила я в рассоле, руку до плеча измочила, сыскала таки один огурец, да какой! Всем огурцам царь, кабачкам дядька, на троих едоков дели смело, еще и четвертому останется. Ну да выбирать не из чего — не съем, так хоть покусаю всласть.
Поднимаюсь я неспешно по лесенке, огурец кушаю, вдруг слышу — кричат вверху, вроде на помощь зовут. Что за притча? А тут и Кощеев голос сквозь шум пробился: «Где Василиса?! Сыскать ее немедля!». Взлетела я по лестнице, ног под собой не чуя, гляжу — столпились все перед моей опочивальней, а из двери распахнутой так пламя и пышет, языки длинные кажет, да вот что то никто его гасить не торопится, за песком не бежит, водой не плещет — глазеют только. Пригляделась и я — что за диво? Горит опочивальня, да не сгорает: пляшет пламя по столу деревянному, одеялу пуховому — даже зачернить не может! А посередь кровати сидит столбиком, принюхивается, зверюшка малая, с мою ладошку, ни дать ни взять крыса домовая. Шерсть у ней — как золото расплавленное, так жар от него волнами и расходится, холодным пламенем растекается.
— А что это вы, — спрашиваю, — тут делаете?
Прасковья Лукинишна, как меня услыхала увидала, так руками и всплеснула, слезами залилась:
— Василисушка, а мы уж не чаяли тебя живой увидеть, думали, ты с перепугу за ворота выбежала!
И давай меня обнимать целовать, я едва руку с огурцом в сторону отставить поспела.
Прочая челядь тоже носами хлюпает подвывает, воевода пот с лица утирает, а Кощеев взгляд шальной мне еще по свадьбе знаком. Мне аж неловко стало: стоит перед ними девка босоногая, простоволосая, в белой ночной сорочке, в руке — огурец громадный, надкусанный, и рассолом от той девки разит немеряно.
И было бы чего бояться — крысы мелкой, огня обманного!
— На кось, — говорю, — подержи!
Всучила Кощею огурец обгрызенный, а сама за клетку золотую, подарок свадебный — и к жар крысе. Накрыла ее клеткой, дно задвинула. Комната сей же час пылать перестала, ровным светом озарилась.
Кощей так с огурцом и стоит, передоверить никому не решается, да вдруг как напустится на меня:
— Ты где посреди ночи шляешься, перепугала всех мало не до смерти?!
Я в долгу не осталась:
— Помрешь ты без меня, как же! Вдругорядь к батюшке посватаешься, он те новую жену подберет — всем басурманам на устрашение!
А Кощей мне в ответ:
— Правда твоя, скорей бы уж я овдовел, никак дождаться не могу! Подсобить чуток, что ли?
Я в отместку как хлопну у мужа перед носом дверью опочивальни — пущай теперь он об нее пятки отбивает! Кощей перед челядинцами позориться не стал, ушел к себе без слова единого, а там и остальные разошлись, женоубийства не дождавшись.
Утром Кощей с воеводой за столом о ночном переполохе судят рядят:
— Я специально глянул — ставни изнутри заперты, а нор щелей в опочивальне отродясь не бывало! — Говорит Кощей, от щуки заливной, Прасковьей Лукинишной поднесенной, привычно отмахиваясь. Интересно, думаю, что он с огурцом моим сделал? Выкинул, поди.
— Выходит, кто то в клетке ее принес да в комнату и подпустил! — Горячится воевода, кулаки сжимая. — Вот напасть, уже и в тереме покою нет!
— Как будто он был когда то… — Качает головой Кощей. — Пес не лаял, ворота не скрипели, а злодей в опочивальню прошел невозбранно… Не там мы ищем, Черномор…
И на бабку эдак пристально, недобро глядит. Перепугалась бедная стряпуха:
— Окстись, Костюшенька, что ты такое удумал?! Куда ж мне, в мои то годы, за царевнами с сабелькой наголо бегать?!
Кощей лоб нахмуренный расправил, улыбнулся, на левой щеке ямочка задорная заиграла:
— Да это я, Прасковья Лукинишна, смотрю, что ты примерилась мне цельную курицу на тарелку положить. Поставь на место блюдо, захочу — сам возьму.
— Захочешь ты, как же! — Ворчит стряпуха, и норовит таки Кощею курицу подкинуть. — Прежде рак на горе свистнет! Какая там курица — цыпленок махонький, и пяти фунтов не потянет…
— Не до еды мне сейчас, — говорит Кощей, улыбку пряча, — ночь не заладилась, и день наперекосяк начинается — прискакал из степи гонец, принес весть черную — хитрые басурмане, как и обещались, наших купцов не трогают, а иноземных давеча подчистую вырезали и товары их себе забрали. А товары то — шелка заморские, раньше их кораблями возили, но уж больно долго и дорого оказалось: за морем телушка — полушка, да рубль — перевоз. Только только по степи торговый путь наладили, ан басурмане возьми да ордой своей тот путь перекрой — ни пройти, ни проехать. Дань просят непомерную, а кто упирается — все забирают и самого рубят досмерти. Надо ехать, разбираться.
— Дружину скликать али отряд малый? — Спрашивает воевода.
Кощей головой качает.
— Никого не надо, и сам дома посиди — вызнай, коли сможешь, как злодей в терем проник, нет ли где подкопа за оградой. На дружину снаряженную басурмане только озлятся, отряд же супротив орды, буде что, все равно не выстоит. Один поеду. Вот только Василису с собой прихвачу — пускай хан видит, что я кольцо не ради виду на палец вздел.
А я на Кощея с ночи злая, никак в толк не возьму, за что он на меня ополчился — огурца пожалел, что ли?
— Ты же, — говорю, — давеча вдоветь надумал, а теперь жена сызнова понадобилась, басурманина главного задабривать? Не поеду, не заставишь!
— Тебя заставлять — себе дороже. — Отвечает Кощей, из за стола вставая. — Потом сраму не оберусь, коль при басурманах и мне шиш сложишь. Сиди дома, воля твоя.
Дался ему этот шиш!
Ушел Кощей, стряпуха на меня ворчит:
— Пошто Костюшу обидела? Не брал он прежде жен к басурманам, а за тебя, видать, беспокоится, как бы не случилось чего, пока он в отъезде.
— Или похвастаться решил, какая у него жена молодая да красивая! — Упираюсь я, а самой лестно, да и на басурман живых поглядеть хочется.
Распахнула я окошко, смотрю — Кощей уже на коня вскочил, поводья подбирает. Не поспею спуститься, один уедет! Перегнулась я через подоконник, крикнула вдогонку:
— Стой, погоди, я передумала! При басурманах, так и быть, ничего складывать не буду!
Услыхал Кощей, вытянул Пашу плеткой вдоль зада лощеного, осерчал конь огонь, скакнул до самого оконца, я только пискнуть и успела, как супруг меня, чисто морковку из гряды, из терема выдернул и к себе на колени пристроил.
Конь бежит — земля дрожит, из камней искры высекает, реки с маху перелетает, хвостом следы заметает, ворчит недовольно сквозь узду железную:
— Вше то шебе, хожаин, жуки жажпушкать, я пы и так допрыгнул…
Кощей перед конем извиняться не спешит, посмеивается:
— Тебе, Пашка, хворостину не покажи — с места не стронешься.
Всхрапнул конь обиженно, да как припустит напоказ — у меня коса колом назад встала!
Кощей коня осаживает, плеткой охаживает:
— Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, куда тебя черти несут, не ровен час, сызнова споткнешься, потом оправдываться будешь!
— Ну ты и жлопамятный, хожаин! — Ржет конь, на трусцу переходя. — У меня, может, дар вешшый — шпотыкатша, когда дома што неладно! Вшпомни — как я шпоткнусь, так в тереме труп и шышшут!
— Будет врать то, Паша, ты через раз спотыкаешься! По тебе судить — у меня окромя жен вся челядь разом с дружиной перемерла!
— Ну, не вшегда шрабатывает, а так — вешшый! — Не сдается конь.
Засмеялась я, перебранку их слушая, тут Кощей мне и говорит:
— Я тебя, Василиса, об одном попрошу — в тереме измывайся надо мной, как хочешь: вареники соли, супружеским долгом попрекай, при челяди бранись, ночами спать не давай, но у басурман, будь добра, веди себя тише воды, ниже травы. А то решат басурмане — если Кощей с одной женой управиться не может, то и нам он не указ.
Сказал — как из ушата водой студеной окатил. И не думала я над ним измываться!
— Один только вареник и присолила, знать не знала, кому он достанется! И жар крысу в терем не приносила! А бранится ты первым начал!
— …и перечить тоже дома будешь. — Добавляет Кощей невозмутимо.
— Ах, так? Могу и вовсе рта не раскрывать!
— Ох, и возрадовался бы я, да что то не верится, — посмеивается муж.
Я только глазами на него сверкнула — мол, плохо же ты меня знаешь!
Пашка туда же:
— Пошпоим, хожаин? И шашу не выдегжит!
— Ты скачи давай, кляча ледащая! Как бы это мне еще с тебя эдакий обет взять, а?!
То не туча черная на землю тень бросила — стоит во степи орда басурманская, куда ни глянь — все шатры бессчетные, табуны коней неоглядные, басурман полчища несметные. Увидали нас — да как завоют, заскачут, сабельками кривыми затрясут! Я к Кощею прижалась, а он поясняет тихонечко:
— Басурмане почет нам выказывают, хуже, кабы молчали…
Дивлюсь я на басурман: затылки выбритые, глаза раскосые, усы ниже бороденок жидких свисают. На всех платье долгополое, полосатое, как батюшкин халат банный, шапки высокие, мехом отороченные, по виду — мяукал тот мех когда то.
Встал конь, как вкопанный, двадцати саженей до самого богатого шатра не доехали. Спешился Кощей, меня ссадил. Выходит из шатра главный басурманин, хан по ихнему — шапка на нем белая, красной лисой опушенная, червленые сапоги жемчугом расшиты, чекмень соболем подбит. По лукоморски с запинкой изъясняется:
— Ай ай, какой важный гость наш орда пожаловал! Здравствуй тысяча лет, великий шаман Кощей!
Басурмане перед ханом так на землю и повалились, лицами в нее уткнулись, глаз поднять не осмеливаются.
— И тебе многие лета, хан басурманский. — Неспешно отвечает Кощей, колен не преклоняя, взгляда гордого не отводя. Гляжу я на него — поневоле любуюсь: экий у меня муж статный да отважный, перед самим ханом шапки не ломит. Таким мужем и перед подружками похвалиться не зазорно, это тебе не Муромец — за тем знай следи, чтобы перед гостями не зевнул али промеж ног не почесался. — Дело у меня к тебе великое, разговор нешуточный.
А хан и сам прекрасно знает, чего Кощею от него надобно, но виду не кажет:
— Ай ай, дорога долгий, солнце жаркий, какой такой дела на усталый голова? Заходи в шатер, дорогой гость будешь! Будем кумыс пить, жареный мясо есть, мой жена песни слушать, потом дело говорить. Заходи, и персика своего с собой веди! Ай ай, какой женщин! Кобылица степной, кошка дикий, кумыс пенный! У кого ограбил? — скажи по секрету, да?
Смутился Кощей, я хихикаю, глазки скромно потупивши, хан же все не унимается:
— Продай, а? Десять кобылица даю белый, десять рыжий, десять черный и мой старый первый жена в придача!
Кощей на «старый жена» мельком глянул — едва на ногах удержался.
— Извини, хан басурманский, у нас в Лукоморье женами меняться не принято — примета плохая.
Поверил хан, языком огорченно зацокал.
— Ай ай, слово гость закон, сердце хозяин печаль! Заходи шатер, будем печаль кумыс топить!
Кощею топить нечего, да отказываться неудобно. Пошли мы за ханом в шатер. Пашка вслед шипит змеей подколодной:
— Только шмотрите, будут мяшом угошшать — не кушайше, у башурман энтих нишего швятого нет…
В шатре у хана ни столов, ни стульев, только подушки по всему полу разбросаны да на коврике плетеном цельное блюдо мяса печеного дымится, виду дивного — не свиное и не коровье, отродясь такого не пробовала. Хан на подушку сел, ноги хитро заплел, в ладони трижды плеснул. Засуетились жены ханские, одна мужа каким то веником обмахивает, вторая чашу подает, третья из горшка фарфорового с ручкой ту чашу кумысом наполняет. Кощею не привыкать, сел напротив хана и ноги по басурмански сложил, а я все никак — то одна нога выпрямится, то другая завернется. Только заплела как следует — чую, на спину валюсь! Едва едва удержалась, как буду вставать — не знаю, ноги накрепко перепутались.
Повели Кощей с ханом беседу пустяшную — как кобылицы жеребятся, верблюдицы доятся, солнце светит да ветер дует. Я кумыс понюхала украдкой — а он с брагой какой то, сивухой разит. Примечаю я — Кощей чашу всякий раз подставляет, а как хан отвернется, за плечо выплескивает. Да вот беда — забыл он, видать, слова Пашины, взял кусок мяса и кумыс заедает, чтобы сильно не пьянеть. Мне же заместо кумыса сластей заморских цельное блюдо поднесли и чаю в блюдце высокое налили — трава вареная, на вкус как веник запаренный. С халвой да щербетом пить можно.
Наелись напились, хан Кощею и говорит:
— Скажи свой красавица, пускай выйдет — серьезный разговор не для женский ум!
Ханским женам и говорить не надобно: как мыши из шатра прыснули. Кощей меня пальцем поманил, на ухо шепчет:
— Не отходи далече… До Пашки и обратно…
Как будто я без него не помню! Распутала я ноги затекшие, поклонилась мужу поясно, с издевочкой, вышла вон, а стража ханская полог наглухо задернула и с сабельками при входе встала: мол, хан посольство иноземное принимает, судьбы государственные вершит — посторонние не допущаются.
Пашка недалече стоит, мрачный, как туча, вокруг басурмане со своим лошаденками худосочными столпились, словно ждут чего то. Завидели меня — похватали своих кляч и врассыпную! Посмотрела я им вслед удивленно, Пашку от узды освободила.
— Наконеш то! — С явным облегчением вздохнул конь, сплевывая железо. — Нет, ну ты их видела? Ноги кривые, волосатые, губы отвислые, глаза раскосые, а про хвосты и вовсе говорить нечего — мочала мочалой!
— Где ты там хвосты под халатами разглядел?!
— Под какими халатами! — Сердится конь. — Ты кобылиц басурманских видела? Да по ним живодерня плачет! Ихнему поголовью ни один богатырский конь не поможет, тем более задарма и супротив воли энтого самого коня! Пущай не надеются, так низко я в жисть не паду!
Не до кобылиц мне:
— Будет тебе, Пашка, браниться, лучше присоветуй, что делать? Там Кощей с басурманином какое то мясо ест да нахваливает!
— Что?! Ах он, душегубец! И знает же, кого басурмане давеча свежевали! Ну, я ему это попомню…
Мне чуть дурно не стало:
— Паш, неужели басурмане купца зарубленного… с подливкой?!
— Хуже! — Буркнул жеребец. — Коня!!!
Я его чуть на месте не придушила:
— И ты меня из за конины в такой страх вогнал?! Я уж думала, басурмане отравы какой в мясо подсыпали!
Где там его задушишь! Шея в две обхвата, как у бугая. Умаялась только. Пашка головой трясет покорно, со стороны смешно глядеть, да вдруг как топнет копытом! Гляжу — окружили басурмане шатер ханский, луки с плеч снимают, каленые стрелы на жилы перевитые кладут. Подходит ко мне их старшой, подбородок задравши — я его на сам пядь выше буду. Протянул руку, за косу меня подергал — настоящая ли:
— Харош Кащеев жена Василис!
Я наказ Кощеев помню — отвечаю ему приветливо:
— Чего тебе надобно, морда басурманская?
А тот языком цокает довольно:
— Ай ай, такой жена и ханский сын иметь не стыдно, пойдешь в мой большой шатер, будешь седьмой любимый жена! Изюм финик каждый день кушать, мой белый жеребец копыта мыть!
— Спасибо за высокое доверие, — отвечаю, — да только мне второй муж без надобности, я первого не знаю, как избыть.
Обрадовался ханыч:
— Ай ай, первый муж скоро совсем нет! Как выйти он из шатер, мой стража его стрелой стрелять, голова на копье воткнет, Василис подарит!
Тут уж мне не до смеху стало — вижу, не шутит косоглазый.
— Э, нет, так я не согласная! Какой ни есть муж, а все лучше тебя! Пошто ты его загубить хочешь, коль сам хан с ним замирился?!
Ханыч зубы мелкие скалит, обнять меня норовит:
— Хан старый стал, свой тень боится, степной бурундук поклоны бьет. Половина орда его слушать, половина меня! Убьем Кощей, только спасибо нам скажет, пойдет Лукоморье воевать, купец грабить!
Хоть и учил меня волхв мудреной науке дипломатии, когда врага спервоначала лаской сдаться уговаривают, а уж потом ногами бьют, да где ж тут утерпеть, когда басурманин поганый на мое родное Лукоморье замахнулся и к самому святому лапу тянет — персям моим девичьим?!
— Рановато вы разбрехались, псы смердящие, мой муж от вас мокрого места не оставит, а я подсоблю с превеликой радостью!
Да как дам ему ногой пониже пояса! Взвыл басурманин тоненько, всякий интерес ко мне потерял. Стража на выручку кинулась, занесла сабельки вострые, да тут из черепа изумрудного как плеснет зеленым пламенем — так басурман в стороны и разметало! Полетел над ордой крик великий, басурмане со страху луки стрелы пороняли, выскочили из шатра Кощей с ханом басурманским, глядь — ханыч с воем по земле катается, из под халата узорчатого рыжий хвост видать, а стража ханская все скулит да тявкает, по слову моему шавками дворовыми перекинувшись!
Слышу, за моей спиной басурмане шепчутся: «Ай ай, если у Кощей жена такой шаман могучий, сам он точно мокрый места от орда не оставит, нипочем его не одолеть, лучше шелками откупиться!».
Пал хан в ноги Кощею:
— Пощади, великий шаман Кощей, сын мой глупый, вели женщин свой грозный назад собака колдовать — уйдет орда с шелковый путь, богатый купец трогать не будет!
Смилостивился Кощей, рукой эдак небрежно мне знак сделал — мол, выполняй, жена, высочайшее мужнино повеление, а сам глазами упрашивает: не подведи, Василиса, подыграй!
Отвесила я мужу грозному поклон земной, платочек из кармана вытащила, трижды налево махнула, Кощей чуть заметно бровью повел, и готово: басурмане, счастью своему не веря, так на четвереньках в стороны и разбежались.
— Ну, гляди, хан басурманский, я с тебя слово взял, нарушишь — пеняй на себя!
Вскочил на коня, меня сзади посадил, плеткой свистнул — только нас и видели!
Отъехали мы далече, Кощей коня попридержал, ко мне обернулся:
— Да неужто, Василиса, тебя и на минуту без пригляду оставить нельзя?! Ты пошто ханыча ударила, стражу подуськала? Оберег али меня проверяла?
Разобиделась я не на шутку, но виду не подала, отвечаю голоском елейным:
— О твоем шеломе, господин мой, заботилась!
Выждала минуточку, пока муж голову ломал без толку, да как рявкну:
— Чтоб не пришлось тебе в нем дырки под рога долбить! Пока вы там с ханом чаи гоняли, меня чуть седьмой женой в запасной гарем не определили! А знаешь ли ты, супруг дражайший, что ханыч у хана за спиной заговор против тебя готовил, половину войска ордынского к себе переманил?! Устоишь ли ты, шаман великий, без своей дружины супротив половины ханской орды?
Опустил Кощей голову, молчит виновато. Соскочила я с коня, мужу назло, и пошла пешочком к терему. А у самой ноги дрожат, слезы на глазах выступили — поздновато я смекнула, что, кабы не случай да сила Кощеева, доить мне сейчас кобылиц в шатре басурманском.
Не прошло и пяти минут — нагоняет Паша, к шагу моему подладился, трусит рядышком.
— Садись, — говорит Кощей, — пешком и за неделю не дойдешь. Пашка вровень с ветром скачет.
Утерла я слезы рукавом, носом шмыгнула. Подсадил меня Кощей на коня, едем, молчим, друг на друга обижаемся, виниться же совестно. Без моей смекалки и его силы пропали бы мы оба, да и Лукоморье заодно.
Вдруг снимает Кощей с мизинца перстенек, печатка золотая, тонкой работы, мне дает:
— На кось, примерь, а то где это видано — венчальное кольцо на шее носить.
— Хоть бы спасибо сказал, — говорю, — а то побрякушку суешь, как холопке какой.
Зацепила я чем то Кощея, вижу — потемнел глазами, кольцо в кулаке зажал.
— Побрякушку эту еще бабка моя носила, матери передала, а от нее мне досталась. Какое еще спасибо тебе надобно?
Паша гривой потряхивает, посмеивается.
— Ты, хожаин, на колени перед ней вштань, головой о камень поштушись, мошет, шмилоштивиться…
— Ладно, — говорю, — давай свое кольцо. Я сегодня добрая.
Впору пришлось, как на меня ковали.

@темы: цитаты, иномирье

---

заключительная часть

О бедном Кощее замолвите слово. Часть 3

III

О бжилась я у Кощея за месяц, пообвыкла — до чего хорошо замужем! Дома одной из тридцати была, а тут одна единственная, хозяйка полноправная — ни тебе сестриных наветов, ни батюшкиных запретов. С Кощеем, кажись, поладила — первым не заговаривает, но и от беседы не уклоняется, в клетку сыграть не брезгует, Пашу вместе выезжаем, даже на охоту как то взял, вепря громадного затравили. А уж стряпуха не нарадуется — я девица молодая, здоровая, прожорливая: то яблочко мне, то пирожок печеный; глядишь, и Кощей, на меня глядя, чего скушает. Опочивальню, правда, на ночь исправно запирает, и Василисушкой ни разу не назвал, все «царевна» да «Василиса». Обидно мне это, а отчего — и сама не знаю. Иной раз и хотелось бы его словом ласковым приветить, да как глянет на меня Кощей пристально — так тем словом и поперхнусь.
Сижу я как то днем у окна, коса ниже подоконника свесилась, читаю книжку про страны заморские, у мужа выпрошенную, яблочко наливное грызу. Жар крыс на ставень открытый вскарабкался, на солнце греется — разлегся поверх гребня, лапки по обе стороны свесил, только усы пышные подрагивают. Ночи он в клетке коротает, мне заместо светца служит, поутру выпущу — удирать не спешит, уж больно ему орехи да семечки по вкусу пришлись, знай подсыпай в блюдце. Я его Егорушкой прозвала. Челядь вся по жаре кто на речку убежала, кто в покоях схоронилась, никого не видать. Отворились ворота щелочкой — заглядывает во двор старичок, косая сажень в плечах, нос накладной, борода конопляная.
Пригляделась я внимательно — батюшки светы, да то Иван царевич каликой перехожим прикинулся — на одном плече котомка, на другом — венок погребальный, еловый с ромашками! Стал под окном и давай кликать: «Василиса! Я тебя от Кощея спасать пришел! Выходи из терема, к батюшке отвезу!».
А мне выходить совсем не хочется — того гляди, и впрямь отвезет!
— Шпашибо на добром шлове, — отвечаю, яблоко толком не прожевавши, — да только я Кощея боюсь, у него конь шибче ветра, догонит и убьет обоих!
Призадумался Иван, маковку чешет — вижу, расхотелось ему меня спасать.
— Спустись хоть за гостинчиком батюшкиным, там и письмецо лежит! — И котомку приподымает.
— Неужто с батюшкой беда какая приключилась, что ты с венком? — Беспокоюсь я.
— Все хорошо, Василисушка! — Машет рукой Иван царевич. — Венок царь батюшка вместе с котомкой передал, наказал «разбираться по ситуации»!
Да как заорет во всю глотку:
— Вызнай, где смерть Кощеева спрятана, а я после подойду!
Распахнулось окно нижнее, Кощей выглянул, ругается:
— Василиса, да спустись ты к этому дураку оглашенному, или пущай он к тебе подымется, а то я с вашим тайным заговором никак заклятье дочесть не могу!
Бросил царевич котомку, бросил венок — и деру!
Переглянулись мы с Кощеем, да так со смеху и покатились.
Ну и пусть у меня муж не царевич, зато и не дурак!
Давненько на меня никто не покушался, опосля басурман притих враг неведомый — может, и впрямь ханыч воду мутил, а как увидел, что Кощей жену ведьму по себе сыскал, так и отступился? Муж в то не верит, воевода ему поддакивает, а Прасковья Лукинишна на всякий случай соглашается — от греха подальше. Вот и сижу я в тереме безвылазно али за Кощеем хожу, как привязанная. Не сказать, чтобы плохо — с мужем моим не соскучишься: и пошутить может, и рассказать серьезное, интересное, а то наколдует чего для дела либо мне на потеху, знай смотри да дивись. Никаких подруженек с ним не надобно. Однако ж хотелось бы и на ярмарку выбраться, и к батюшке в терем съездить, на сестриц поглядеть, да сведать, как то там Марфуша с Илюшей поживают?
Спустилась я в покой колдовской, а там Кощей опять какое то зелье в котле развел, руками над ним водит, разглядывает пристально. Я уж знаю, что в том котле страны дальние и ближние отражаются, ежели Кощей над ним наклонится и поколдует малость. Мне, бесталанной, котел ничего не кажет — как то попробовала вглядеться, а оттуда рука костлявая высунулась, пальцем когтистым погрозила и снова занырнула. Можно еще яблочко по тарелочке покатать, оно любому показывает, да тут привычка нужна, у меня рука быстро устает, а яблочко так и норовит с тарелочки свалиться.
Окромя меня, Кощей в тот покой никого не пущает, Прасковье Лукинишне даже порога переступить не дает — та все норовит пыль с черепов стереть, мышей сушеных на помойку снести, из ковшика с зельем приворотным хлебнуть. Я же сижу на стуле тихонечко, ничего без спросу не трогаю, все скляночки с порошками выучила, могу подать по надобности, вот Кощей меня и не гонит.
Заметил меня муж, от котла оторвался. Доволен чем то, аж светится:
— Разгадал я, Василиса, давешнее заклятье, осталось только опробовать!
— Ой, — говорю, — только на мне не надо… Ты меня в прошлый раз как подбил сапоги скороходы примерить — до сих пор отдышаться не могу, еще хорошо, что двери окна вперед запереть сподобился, а то так бы и бегала невесть где…
Посмеялся Кощей моему испугу:
— Не бойся, тут дело иное, да и промашки быть не должно. Пойдем кось в горницу, гостей принимать — скликал я на совет главных чародеев Лукоморских, расскажу им свою задумку, авось что и выйдет…
Хотела я его расспросить поподробнее, да только из покоя вышли — грянул гром, распалась крыша, раскрылся потолок, влетел в терем сокол сизокрылый, ударился об пол и сделался добрым молодцем. Шатается молодец, как с перепою, изъясняется хулительно, а посреди лба высокого синяк растет вызревает.
— Кощей, так тебя растак, у тебя же раньше здесь ковер шамаханский лежал!
Кощей только посмеивается:
— И тебе здравствуй, Финист — Ясный Сокол! Подслеповат ты стал, ковра от мрамора узорчатого не отличишь.
Пробормотал что то Финист, пальцами пощелкал — шишка на убыль пошла. Уже и сам смеется — улыбка задорная, мальчишечья, кудри пепельные на плечи спадают.
— Я не один, за мной Ворон Воронович летит!
Ворон на ковер шамаханский не полагался — опустился осторожненько на пол, каркнул приветственно и обернулся серьезным, статным мужчиной в годах, волос черный сединой на висках взялся.
— Утро доброе, Кощей да Финист! Серый Вольг еще не появлялся?
Накаркал Ворон — распахнулись двери дубовые, против солнца и не видать, кто в них стоит — волк али человек с глазами горящими, зелеными.
— Поздорову всем собравшимся. — Низким голосом проговорил прорычал запоздавший чародей, перешагивая порог. Ухмылка как есть волчья, и волос не поймешь какой — издали серый, а присмотреться — одна волосинка рыжая, одна черная, одна белая. — Ох, и хороша же у тебя жена, Кощей, не в пример прочим. А то, помню, третья твоя супруга мне еще долго по ночам снилась: будто оседлала она меня, чисто коня ледащего, и сколько я по горам долам ее не носил, все скинуть не мог, пока сам с кровати не свалился.
Хохочут чародеи, Кощей волей неволей улыбается:
— Перекусить с дороги не хотите ли? Али сразу к делу перейдем?
— Мы, — отвечает Финист, — перед дорогой перекушанные, иным голодом томимы: растравил ты в нас любопытство великое, давай похваляйся — что по сусекам своим библиотечным наскреб?
Кощею и самому не терпится:
— Идемте тогда за мной, а ты, Василиса, скажи Прасковье Лукинишне, что обед отменяется, пущай сразу к ужину накрывает!
Заперлись чародеи в покое и беседуют вполголоса, только слыхать, как Финист иной раз воскликнет с изумлением: «Вот те раз!… Вот ужо не подумал бы!… Эдак все складно выходит!».
И не подслушать толком — воевода, дабы челядь в соблазн не вводить, пристроился в светлице у окна шелом свой парадный от ржи оттирать. Пока Прасковья Лукиниша углядела, крик подняла — он всю занавесь успел рыжим да черным испакостить.
Спросила я у воеводы про чародеев — не знает ли, что они там за совет держат, по какой нужде собрались? Черномор только плечами пожал:
— Да они часто собираются, у всех по очереди, опытом колдовским обмениваются. В прошлый раз Кощей к Финисту ездил, вернулся пьяный сверх меры, утром ничего вспомнить не мог, только воду пил кадушками; потом люди верные донесли, что кто то на реке Смородине шесть мостов кряду поставил, к избушке Бабы Яги ноги курьи приделал, мечом кладенцом вековой лес положил, коня среброгривого у царя Берендея спер и путника проезжего козленочком обернул. Мосты да ноги убрали, козла расколдовали, а коня так и не нашли, пришлось деньгами вскладчину отдавать. Решили больше у Финиста не собираться, уж больно он потчевать горазд…
— А кто из чародеев самый могучий?
Воевода, чуть Прасковья Лукинишна отлучилась, на шелом поплевал — и цоп за занавесь, все одно стирать.
— Всех сильнее Кощей, ему любое чародейство подвластно. Ворон, Финист и Вольг по силе примерно ровные, да у каждого сила своя: Ворон больше со временем да премудростью книжной дело имеет, Финисту ветер да огонь покорны, Вольг тьмой ночной да зверями лесным ведает.
У меня вопросы ровно горохом сушеным из мешка худого посыпались:
— А Марья Моровна? В чем ее сила? Как она Кощея полонить сподобилась, ежели он ни одному чародею Лукоморскому не уступит?
Покосился на меня воевода:
— И откуда ты что прознала, Василиса Премудрая?
Мне от воеводы таиться нужды нет, крутить да ворожеей прикидываться не стала:
— Прасковья Лукинишна рассказала.
— Вот ужо язык не в меру ретивый… — Качает головой Черномор Горыныч. — Ну да ладно, все равно рано или поздно выведала бы, не от стряпухи, так от кого другого. Кощей про то вспоминать не любит, и нам заказал при тебе говорить, но коль уж прознала, доскажу: хитростью да обманом Марья Моровна Кощея пленила, в гости зазвала, а там сонным зельем и подпоила. В честном бою она против него не выстоит, да с нее станется в спину ударить. Чародейкой ее назвать язык не поворачивается — ведьма треклятая, силу из смерти черпает. Прочих чародеев поодиночке шутя раздавит, с двумя намается, троих же обойдет сторонкой.
— Что ж они всем скопом ее не изловят и к ответу не призовут? — Подивилась я. — Посидела бы сама так то в темнице, в оковах железных…
— То то и оно, что укрылась где то Марья Моровна, сбежала от гнева чародейского, с той поры ни слуху о ней, ни духу. Подозрительно сие зело, чародеи давно голову ломают: как бы это ее, злодейку, сыскать да изловить, пока не удумала чего. Цепочки серебряные у них на шеях видела? То знаки братства чародейского. Ежели кто из собратьев в беде великой окажется, на цепочке кровь проступит. Они уж давно дружбу промеж собой водят, ан цепочки только в прошлом году вздели, после того, как Кощей в темницу угодил — мало ли еще какая беда приключится.
Вижу я, что из воеводы ничего больше не вытянешь — сам толком не знает, зачем Кощей чародеев вызвал. Припомнила я, что есть у меня письмецо заветное, батюшкино, велела Матрене котомку со двора принесть. Она и венок заодно прихватила, в углу поставила. Ничего такой, веселенький. В котомке пирожки да пряники домашние — небось, нянюшка собирала, знала, чем меня порадовать. Я Матрену пряником угостила, сама же за письмецо скорей схватилась. Батюшка самолично писал, по почерку корявому видать:
"Здравствуй, дочь моя любимая Василисушка! Жива ли ты… (перечеркнуто)… Как тебе там живется поживается? Мы тебя иногда вспоминаем (перечеркнуто)… Думаем о тебе денно и нощно, скорбим безмерно. Ежели чего напоследок… (перечеркнуто)… Ежели чего душеньке захочется, отпиши мне, не стесняйся, я пришлю. А у нас тут все хорошо, залу тронную почти починили, а то Илья Муромец ее вдребезги разн… (перечеркнуто)… беспорядок в ней навел небольшой. Как уволок тебя упырь прокля… (перечеркнуто)… Как ушли вы с мужем, Муромец совсем рехну… (перечеркнуто)… осерчал малость, схватил лавку и давай гвоздить направо нале… (перечеркнуто)… и показал силушку молодецкую, чем вогнал послов в страх велик… (перечеркнуто)… внушил послам безмерное уважение к нашей державе, породившей столь могучего богатыря. Марфуша на него не нарадуется, вот уж молодец так молодец, не то что твой доходя… (перечеркнуто) Мужу привет передавай.
Сим остаюсь
Царь (перечеркнуто). Твой батюшка (перечеркнуто). Царь батюшка".
И печать канцелярская в углу приложена. Ну, батюшка, ну, уважил потешил, слов нет!
Затянулся совет чародейский. Солнце землю краешком погладило, а они все не выходят, за стол накрытый не садятся. Стряпуха не утерпела, постучалась:
— Костюшенька, я тебе супчика куриного принесла, испей, касатик! Дела делами, а желудок то пошто голодом морить, он у тебя и так слабый…
Из за двери как захохочут на три голоса, а Кощей как выскочит, как гаркнет с досады:
— Ты что это, карга старая, меня перед коллегами срамишь?! Я тебя сейчас саму курицей оберну и в щах съем!
— Принести тебе щей, Костюшенька? — Засуетилась бабка. — Сейчас сбегаю разогрею…
Кощей дверью хлопнул — у Прасковьи Лукинишны миска на подносе так и подскочила, плеснула супчиком.
А запах то от кушаний в щелку проскользнуть успел, перебил чародеям настроение рабочее, из покоя выманил.
Расстаралась стряпуха — стол от яств так и ломится, в центре лебедь печеный яблочко в клюве держит, в бутыли обомшелой вино столетнее, янтарное, играет. У Финиста слюнки потекли:
— Люблю я к Кощею в гости ходить! В кои то веки попотчуюсь всласть, а то мою скатерть самобранку моль побила, и как раз то место, где при развороте водка являться должна, вот горе то!
Ворон бровь седеющую поднял, на меня с хитринкой глянул:
— Что водка, вот ежели мне Василиса из своих рук чарку уксуса поднесет, слаще меда покажется!
Вольг его локтем подталкивает:
— Ты на чужих жен поменьше засматривайся, старый пень, а то как бы в Кощеевой руке мед уксусом не обернулся!
«Да, — думаю, — с такими шутниками без привычки за стол садиться боязно — затрунят, засмущают досмерти». Притулилась тихонечко рядом с мужем — он, знаю, в обиду не даст.
Чародеи вино столетнее по чашам разлили, за хозяина да хозяйку подняли, как обычай того велит. Финист чашу осушил — пуще прежнего развеселился, мужу моему подмигивает:
— А знаешь ли ты, Кощей, что опосля седьмой свадьбы, да еще на Василисе красе, прошел в народе слух, будто сила твоя — в яйцах?!
Я пирожок жевала — поперхнулась. Прасковья Лукинишна меня по спине хлопает, Финиста бранит:
— Да как у тебя, окаянного, язык повернулся — таку непотребщину при дитятке безвинном ляпнуть! Не слушай его, Василисушка, он охальник известный, при нем и покойник в гробу покраснеет да сам крышкой накроется!
Вольг да Ворон хохочут безудержно, Кощей сквозь смех друга журит:
— Ты, Финист, завсегда найдешь, чем нас потешить, за столом тем паче…
— Я то тут причем? — Оправдывается Финист, а у самого глаза хитрющие! — Народ придумал, с народа и спрашивай! Наш народ на выдумки горазд, вон давеча купец заморский на привозе шапкой невидимкой торговал, таку цену непомерную заломил, что простой люд три дня приценивался и отходил, покуда нужный богатей не сыскался, поп тутошний. Купил шапку, одел — и прямиком в женскую баню! А она там от пара возьми да отсырей — известное дело, механизм тонкий, забарахлила… От то визгу было!
Прасковья Лукинишна ему скорей ребрышек бараньих на тарелку кладет:
— На кось, погрызи, коль свой язык без костей!
Откушали чародеи, потолковали о пустяшном, по три чарки вина выпили и давай куда то собираться — а на дворе уж ночь глухая, звезды зажглись, месяц рожки выпростал.
— Ну, Василиса, пожелай своему мужу удачи, да и нам заодно. — Говорит Ворон, первым из за стола вставая. — Она нам сегодня дюже понадобится — придумал Кощей, как Марью Моровну сыскать, только для того цельную ночь всем вместе колдовать надобно, а наутро первый луч солнечный нам ее логово последнее и укажет.
Прасковья Лукинишна тут же запричитала:
— Куда ты, Костюша, пойдешь на ночь глядя, там уже роса взялась, не ровен час, ноги вымочишь!
— Небось не сахарный, не растают ноги то. — Сквозь зубы цедит Кощей. — Ты лучше за Василисой приглядывай, займи ее чем на кухне, чтобы при тебе была. А тебя, Черномор, пуще того прошу — не спи ночь, покарауль у дверей недреманно. Чует мое сердце — прознал душегубец, что этой ночью вся колдовская сила при мне будет, попробует самолично в терем взойти.
Черномор нахмурился, кулаком стиснутым себя в грудь широкую ударил — только звон от кольчуги пошел:
— Муха не пролетит!
Кощею от того не легче:
— Ты, на мух отвлекаясь, бирюка не пропусти! Не тебе, Вольг, в обиду сказано…
— Да какие там обиды! — Усмехается чародей. — Моя слава вперед меня бежит, да и за коня среброгривого, берендейского, по хорошему мне одному надо бы ответ держать…
Ой, чую, что то тут неладно!
— Погоди, неужто от колдовства вашего в обереге сила иссякнет?
Повинился муж:
— Не иссякнет, а отозвал я ее временно, до первых петухов; кто его знает, как там у нас дело обернется — каждая крупица сгодится.
Гляжу — и впрямь череп светиться перестал, камень как камень.
— Да может, его и нет давно, того ворога, — пробует Кощей меня утешить, а у самого такой вид, словно перед гробом венки несет, — за месяц ни разу не объявился.
— Ага, — говорю, — помер своей смертью, не дождался, сердешный, когда же его наконец изловят да вразумят! Что ж ты тогда воеводе спать заказал, меня на кухню гонишь — вареники свои любимые на поругание отдаешь?
Кощей отговаривается нескладно:
— То на всякий случай, для общего спокойствия…
Вот ужо утешил! Бросила я в сердцах:
— Как бы ваше спокойствие моим упокойствием не обернулось!
Сошлись мы с Кощеем нос к носу — я на цыпочки встала, он голову опустил, подбоченились оба, руки в боки, чисто петухи бойцовые — сцена семейная, челяди да гостям на потеху:
— Что ж, удачи тебе, муженек — не Марью Моровну, так хоть жену схоронишь: мелочь, а приятно!
— Ты, женушка, сама кого угодно с этого света сживешь и на том покою не дашь!
— Тебе от покой дороже жены!
— Потому как жена непомерно дешева!
— Промежду прочим, три пуда золотом!
— Отпиши батюшке — я вдвое приплачу, ежели он тебя назад заберет!
— Ой ой ой, смотри не поистраться, на восьмую жену казны не хватит!
Тут Кощей как заорет дурным голосом:
— Хорошо, будь по твоему! Никуда я не пойду, останусь тебя стеречь, пущай Марья Моровна и дальше по селам детей крадет, кровушку из них цедит на потребу чародейскую, черный мор на царства государства напускает, ежели что не по ней!
Сел на пол и давай сапоги стаскивать.
Стыдно мне стало — в самом деле, кто меня в тереме то тронет, при челяди, под охраной воеводиной? Ставни двери запереть изнутри, и пущай там себе ворог неведомый вокруг частокола рыщет несолоно хлебавши.
— Ладно, иди, колдуй, перебьюсь как нибудь…
А Кощей так просто охолонуть не может, сапог не бросает:
— Нет уж, будь по твоему, останусь в тереме, псом у ног твоих лягу, лишь бы ты, счастье мое, за жизнь свою драгоценную не тревожилась!
Кабы другим тоном сказал — иного признания и не надобно, а так — курам на смех, мне на усовещение. Чародеи с ноги на ногу переминаются, на меня глядят с укоризною — только только выходить изготовились, а тут такая оказия: жена мужа на великий подвиг отпущать не желает, одна оставаться боится. И Кощею уже обратного хода нет, словом себя связал, что делать?!
Уж и не знаю, что на меня нашло — присела рядом с мужем, да возьми и поцелуй его легонько в щеку, с той стороны, где ямочка на улыбку отзывается.
— Иди, — говорю, — удачи тебе!
Кощей так сапог и выронил. А я сама перепугалась — ойкнула, румянец в щеки кинулся, подорвалась с колен и бегом вверх по лесенке, лишь бы не видеть, как муж на меня смотрит.
И Финист языкатый вслед, со смешком:
— Вот уж точно, милые бранятся — только тешатся!
Ворон на него цыкнул, а Вольг еще и затрещину отвесил — для пущей важности. Я же за угол завернула и стою, отдышаться никак не могу, сама себе дивлюсь — эк меня угораздило! Прощай теперь прогулки совместные, покой чародейский, басни дивные, — муж от меня и так едва терпел, теперь, поди, и вовсе видеть не захочет…
А внизу, слыхать, Кощей сапоги заново натянул, с воеводой да Прасковьей Лукинишной простился, Пашка у крыльца копытом бьет, Вольга учуяв.
— Эх, Кощей, и завидую же я тебе! — В шутку сетует неугомонный Финист. — Кабы меня такая жена любила миловала, я бы жизнь за то отдал, не задумавшись.
А Кощей в ответ возьми да и молви тихим горьким голосом:
— Я тоже. Только седой да криворукий ей без надобности…
И все — хлопнула дверь, ушли чародеи.
А я так и стою столб столбом, руку к сердцу прижала. Да что же это он такое говорит?! За весь медовый месяц ни разу не приголубил, а теперь — без надобности! Куда ж он сам смотрел?! Ну я то, понятное дело, себе даже думать о любви заказала — муж от мне не чета, чародей великий, всякого в жизни перевидал, за ратным делом да колдовством ему не до женщин, а ну как засмеет? Неужто и ему краса моя неписаная уста замкнула, негодящим себя посчитал?
Покликала меня Прасковья Лукинишна на кухню, кисельком вишневым поманила, да я усталью отговорилась и у себя в покое заперлась.
Не могу я спать, мечусь по опочивальне — и сладко мне, и страшно. Придет — что я ему скажу?! «Ой ты гой еси, друг любезный, бери меня за руки белые, лобзай в уста сахарные, будем жить поживать и добра наживать»? Такое только в сказках проходит! Да он на меня как на умалишенную глянет, не то что в опочивальне — за воротами терема замкнется!
Егорушка из клетки глядит сочувственно, усами шевелит. Изловчился как то шитье мое едва законченное в клетку затянуть, лежит барином на всем Лукоморье вместе с птицами, рыбами да солнцем мохнатым, в тереме батюшкином дырку для обзору прогрызть успел. Пусть его, не тем голова занята…
А если не придет? А вдруг они там с Моровной не на жизнь, а на смерть схватились? Коль проведала чародейка, что жизни ей до рассвета осталось, да первой удар нанесла? Может, я уже час как вдова, впору венок батюшкин черной лентой перевивать — «от безутешной жены Василисы и ее родственников»? Ой, страсти то какие! Хоть бы пришел скорей, черт с ней, с любовью, лишь бы все там у них обошлось…
Забылась я наконец сном тревожным, часу не прошло — будят. Я как почуяла что неладное, мигом с постели сорвалась, запор откинула. Стоит на пороге воевода во всеоружии, лица на нем нет, глаза неживые:
— Вставай, Василиса, беда великая приключилась! Идет на нас орда басурманская, слова не сдержавши! Тут уж не до чародейства, Кощей в дружину поскакал, а меня за тобой отправил, велел привезти к нему сей же час!
Я расспрашивать долго не стала, только сапожки натянула — и за воеводой. Пробежали мы через двор, Черномор засов отодвинул, выскочила я за ворота, а они за спиной как хлопнут! Осталась я одна одинешенька в чистом поле, ни Кощея, ни дружины, ни орды, хоть бы собака какая голос подала — тишина как на погосте, едва едва светать зачало! Только и услышала, как воевода ворота запер и к терему неспешно пошел, по весь рот зевая. Закралось тут в меня подозрение великое, кричу ему вослед:
— Эй, Черномор Горыныч, да ты, никак, со мной шутки шутить вздумал?! Отвори ворота, змей!
Слышится мне в ответ голос женский, медовый:
— Не кричи, Василисушка, только горло зазря натрудишь. Зачарованный он, не слышит тебя, а после ничего и не вспомнит.
Обернулась я скоренько — стоит у меня за спиной женщина незнакомая, в облачении богатырском, пуд железа вместе с мечом на себя нацепила, не меньше. Прямо сказать, с ее статью мужика только в темнице и удержишь: волос стриженый, нос длинный, зубы кривые, нижняя губа короткая, верхняя оттопыренная, на ней ус редкий, черный. Кольчуга как на доске плоской висит. Спрашивает меня:
— Ну что, Василиса Премудрая, Прекраснейшая из царевен Лукоморских, жена Кощеева, знаешь, кто перед тобой?
— Раньше я только гадала, прекраснейшая али нет, — отвечаю, — а как на тебя посмотрела, точно уверилась! Ты, видать, Баба Яга?
Скривилась богатырка, точно уксуса хлебнула:
— И кто тебя только Премудрой прозвал! Марья Моровна я, чародейка могучая!
— Ой, — говорю, — извини, обозналась! А Баба Яга тебе точно не родственница?
— Ты мне зубы не заговаривай, — злится чародейка, — лучше от забора отойди, чтобы пятна на нем мокрого не оставить! Прочих жен я чужими руками изничтожила, оружием человеческим, чтобы подозрение на меня не пало, а нынче уж все едино — как узнает Кощей, что я цельный год под видом купчихи вдовой неподалеку от его терема жила, мигом догадается, кто его жен порешил, да поздно будет — к первому лучу солнца меня и след простынет.
Представила я пятно с косой на заборе — перетрусила, да виду не подала.
— И за что же нам, женам Кощеевым, такая немилость? Никак, чародейке могучей мир с басурманами костью в горле встал?
Смеется Марья Моровна:
— Мне до басурман дела нет, как заполучу я силу Кощееву, они ко мне сами на коленях приползут! Узнала я из книги колдовской, как ту силу на себя перетянуть, надобно только, чтобы он сам отдать ее мне захотел. Уж как я его, в гости залучивши, ни уговаривала — и плетью, и железом каленым, — так хозяйку и не уважил… Вдругорядь то уж я не сплошаю, придумаю чего поубедительнее!
Я и бровью не повела:
— Таких хозяев хлебосольных и в ответ попотчевать не грех, да рук марать не хочется; уходи ка ты отсюда подобру поздорову, пока мой муж не вернулся, он ужо тебе сполна за ласку отплатит!
— Ишь ты, наглая какая! — Дивится Марья Моровна. — Да я тебя, Василиса Преглупая, на одну ладонь положу, другой прихлопну — мокренько станет!
— Смотри, — говорю, — как бы у самой штаны не отсырели, Марья Мордовна!
Марья Моровна зубами скрежещет, кулаки сжимает — впору камню водой истечь:
— Ну все, разозлила ты меня, Василиса, теперь…
А мне уж все едино, помирать так с бранью:
— Как будто ты раньше шибко добрая была!
— Не перебивай, — орет богатырка тонким голосом, — когда с тобой враг разговаривать изволит, может, он что важное напоследок сказать хочет! Кабы я прежде знала, что Кощей таку стерву в жены взял, погодила бы тебя губить, ты бы Кощея скорее меня уморила!
Дай, думаю, и впрямь послушаю, заодно и время потяну, а там, глядишь, и муж подоспеет.
— Не губи ты меня, чародейка могучая, смени гнев на милость! Неужто ты, Кощею досадить надумавши, вдовить его повадилась? Тем Кощея не проймешь — ему от жен одна морока, слезинки не уронит, еще и спасибо тебе скажет, избавительнице!
— Вдругорядь не угадала! — Шипит ведьма сквозь зубы стиснутые. — Кабы я Кощею только досадить хотела, уж сыскала бы, чем его пронять! Давно я за его силой охочусь, да все без толку, ровно везение Кощеево меня под руку толкает, очи застит. Открыла я тогда книгу свою колдовскую, спросила, как везение в нем истребить, да и вычитала, что не смогу одолеть Кощея прежде его жены… Что ты смеешься, бестолковая?
— Да вот подумала: ежели в книгу твою описка вкралась, ведь вся работа насмарку! Экая незадача!
— Что ты в чародействе понимаешь, девка скудоумная! — Рычит Марья Моровна, ногой притопывая. — В моей книге не страницы — кожа человеческая, по ним не чернилами — кровью писано, и кровь та ровно в живом теле под кожей переливается, на каждый вопрос свой ответ слагает, кривды не кажет!
Приуныла я для виду:
— Куда уж мне до тебя, волос длинный да ум короткий… Никак в толк не возьму, эк ловко ты с воеводой управилась, я от думала — чары только глаза в глаза передаются?
Лестно Марье Моровне такое слышать, сделала милость, разъяснила:
— Мне на него глядеть нужды нет — как пошел воевода с дружиной да чародеями меня воевать, за друга хозяина мстить, Кощей им есть пить в моем тереме заказал строго настрого, а воевода не утерпел — вишенку с ветки над крылечком сорвал да вместе с косточкой и проглотил. С той поры под власть мою попал, исправно службу несет, о планах Кощеевых докладывает, царевен за ворота выводит… поутру только диву дается, отчего кинжал булатный затупился, меч в рже руде измазался?!
Пожалела я воеводу, вины ему не отмерила — где ж тут против вишни устоять? Скорей бы уже кочета клич кинули, солнышко разбудили, не век же мне ведьму разговором занимать!
Марья Моровна тоже не лыком шита — смекнула, куда я клоню:
— Зря ты, Василиса, на восход посматриваешь, к солнышку примериваешься — ему еще полчаса за краем света отмеряно, подмоги тебе ждать неоткуда, Кощей ни сном ни духом не…
Осеклась чародейка, под ноги себе глядит, глазам не верит — дрожит земля меленько, в коленках отдается. У меня от сердца отлегло, легко легко стало — Пашкину поступь ни с чем не спутаешь, козлом скачет. Траву ветром качнуть не успело — конь златогривый вперед него домчал.
Осадил Кощей Пашку, на землю спрыгнул.
— Как чуял, что тут без меня не обойдется! Вот мы и свиделись, ведьма!
Отшатнулась Марья Моровна, ровно привидение увидела:
— Кой черт тебя принес, Кощей? Мы тут с Василисой о своем, о женском толковали, тебя не звали!
— Ага, — говорю, — судили рядили: по забору меня размазать али по ветру пустить!
Сама же на мужа гляжу радостно — и на шею броситься охота, и отвлечь боюсь.
— Вижу, вовремя я на ваш девичник поспел, дело мало не законченное на друзей оставил — пообещал им, что мигом обернусь, да кажись, задержаться придется… — Говорит Кощей в раздумье недобром.
— Твоя правда! — Щелкает ведьма зубами кривыми. — На сей раз единым годом не отделаешься, загостишься надолго!
Вздрогнул Кощей едва приметно, слова ответные подрастерял, зато я не сплошала:
— Погоди, Марья Моровна, не хвались, прежде за дело примись! Не уловивши бела лебедя, да кушаешь, не подстрелила ясного сокола — рано перья щипать, не узнала доброго молодца — нечего срамить его! Пришел он не сказки тебе рассказывать и не твои слушать, пришел насмерть биться, от тебя, проклятой, добрых людей избавить!
Чародеи на меня в один голос:
— Да помолчи ты хоть одну минуточку, Василиса!!!
Прикусила я язык обиженно. Слыхать стало, как в тереме воевода недреманный храпит.
А чародеи биться — силой меряться не торопятся: и Моровна, как не хвалилась, Кощею не рада, и Кощей ее хватать стережется. Стоят друг против друга, выжидают чего то. И я между ними, как кость посередь псарни.
Тут Пашка эдак мрачно мрачно:
— Ты бы, хозяйка, лучше отошла в стороночку, не заминала…
А Моровна:
— Стой, где стоишь, ежели жизнь дорога!
Как то уж больно неуютно мне стало… оглянулась на мужа, а он чисто лук натянутый — весь напрягся, а с места не двинется:
— Ежели ты, змея подколодная, мою жену хоть перстом тронешь, от тебя единый перст и останется! Василиса, сей же час иди в терем!
Смекнула чародейка, что муж за меня пуще себя радеет, зашибить ненароком боится, у ней же я заместо щита надежного. Заулыбалась, постылая:
— А зачем мне ее трогать? Глазом стрельну — пойдут клочки по закоулочкам… Так что лучше не зли меня, Василисушка, стой смирненько…
— Так мне стоять аль идти? — Спрашиваю с досадой. — Зябко тут, дозвольте хоть за платком сбегать — я живо обернусь, без меня не начинайте!
Оскалилась недобро Марья Моровна:
— Зазябла, говоришь? Так я тебе уважу, согрею!
Опустила руку, комок земли сухой ей прямо в ладонь скакнул. Подкинула ведьма комок, примерилась, на Кощея хитро поглядывает, да как метнет тот комок мне в лоб — только пылью в воздухе прыснуло, и уж не землица — летит на меня мгла черная, а в ней черепа зубьями скрежещут, нетопыри крыльями трепещут — сама смерть глаз мертвый кажет.
Ан Кощей сноровистей оказался, упредил: истаяла я дымком сизым, зайкой серой к земле припала, ушами без привычки застригла.
Пролетела мгла мимо, да Кощея и окутала, даже руки для заклятья вскинуть не поспел, снопом подкошенным на сыру землю повалился.
А Марье Моровне того только и надобно, не про меня она силой колдовской разбрасывалась, в Кощея и метила — как знала, лиходейка, что он на мою защиту встанет, о себе не подумавши. Не убить — пленить хотела, дух на время отшибить, чтобы рукой ногой шевельнуть не мог. Обрадовалась — мочи нет на нее смотреть, только что в ладоши не плещет, треклятая.
Кощей едва едва на локотке приподнялся, хрипит чуть слышно:
— Беги, Василиса…
А куда бежать то? Родного мужа лютой ведьме на растерзание бросить? Не на таковскую напали!
Цопнула меня ведьма за уши, подняла и ну хохотать по злодейски, раскатисто:
— Вот ты мне и попалась, зайка белохвостая! Да ты за спину не поглядывай, твой Кощей тебя не защитит, а коль попытается — умрет на месте, последнюю силу истратив. Ладно то как вышло: и с тобой покончу, и Кощея полоню, а там и до прочих чародеев черед дойдет — Ворона живьем ощиплю, шкуру Вольгову постелю в опочивальне, а из Финиста набью чучело и в горнице для красы поставлю!
Пашка подсказывает:
— Ты еще косу у Василисы отрежь да в волосья воткни, а то своих недобор!
Обернулась чародейка к коню не в меру болтливому. Пашка уши прижал, попятился испуганно, да куда там: Марья Моровна дунула, плюнула, и готово — заместо коня идол каменный в поле высится.
Ведьма идола по носу легонько щелкнула — он и развалился на мелкие кусочки. Охнула я беззвучно, лапки поджала, а Марья Моровна пуще прежнего веселится:
— Нешто в сметане тебя, Василиса, утушить? Давненько я зайчатинкой не лакомилась, да и воротник меховой на платье поизносился. А впрочем, поживи еще чуток, сослужи мне службу последнюю!
И как бросит меня оземь, да с вывертом — трижды небо в глазах мелькнуло, пока к земле хребтом не приложилась. Гляжу — коса сызнова при мне, руки ноги на месте, только уши дюже ноют. Достает ведьма из рукава кольчужного цепь каленую, гремучую:
— Иди, Василиса, скуй эту падаль по рукам и ногам, а то мне мараться несподручно!
И давай меня глазами чаровать. То вытаращит, то на нос сведет. А с меня как с гуся вода: сызмальства такие чары не липнут. Хотела я ее на смех выставить, да вовремя одумалась: округлила глаза невидяще, как воевода зачарованный, подошла близенько, будто цепь подобрать, да как двину без упреждения в Марьин ясный глаз кулачком с печаткой дареной:
— Вот тебе, злодейка, за Кощея и жен его погубленных!
Не удержалась Марья на ногах, повалилась на землю, я сверху вскочила, и давай друг дружку царапать щипать, за волосья драть, да с визгом, с руганью похабной, ну точь в точь чернавки, из за молодца пригожего сцепившиеся! Марья мне в глаз плюнуть исхитрилась, а я ее за нос укусила. Грех было не укусить — длинный он у нее, противный, так на зуб и просится.
Наконец вспомнила Марья, что она богатырка все таки, а не баба склочная, отшвырнула меня, как котенка, поднялась, отсутствие грудей от земли налипшей отряхивает. Глаз синевой затек, на носу зубы мои веночком пропечатались.
— Ну, Василиса, я тебе это припомню! Сей же час предала бы тебя смерти лютой, да не время — нам с тобой еще Кощея уговаривать предстоит, авось при тебе скупиться не станет…
Мне то так просто не подняться — пробили землю коренья цепкие да крепкие, оплели меня намертво, перстом не шевельнуть. Скосила глаз на Моровну — ведьма цепь подобрала и к Кощею с опаской подступает, чисто ворона к лисе издохшей. Ногой потыкала — нет, не шевелится, лицом в землю уткнулся, левая рука под грудь завернулась. Покрутилась ведьма вокруг — толку не будет, надо переворачивать, руку добывать. Только нагнулась — чародей как развернется, хвать ее за шиворот! Перепугалась ведьма до смерти, хоть и разумеет, что не удержать ее Кощею: хоть бы самому удержаться.
— Дурак! — Шипит Марья Моровна, пальцы разомкнуть пытаясь. — Тебе сил только только на жизнь осталось, смотри не поистраться!
— А мне, — говорит Кощей чуть слышно, — терять нечего, дай кось тебя с собой прихвачу, на том свете вместе ответ держать будем!
И вторую руку ей на лоб наложил — меж пальцев алым высветилось.
Вскричала тут Марья Моровна страшным голосом, да и рассыпалась нетопырями визгливыми, те так в стороны и прыснули, наутек кинулись, ан не тут то было — проклюнулось ясно солнышко, край неба вызолотило, лучом землю приласкало, нетопырей пожгло, в серый прах обратило. Сей же час спали с меня путы колдовские, под землю от солнца попрятались, а по первому лучу, как по нитке путеводной, летят ворон да сокол, за ними по низу серый волк рыщет, на выручку брату названному торопятся, а с цепочек серебряных так кровь на землю и каплет…
Только нет мне дела до Моровны, нет дела до чародеев, даже про Пашку рассыпанного вмиг позабыла. Лежит мой Кощей на траве мураве, не шевелится, только кровь изо рта по щеке ручейком темным струится.
Пала я перед ним на колени, охватила обеими руками, словно от смерти, в изголовье стоящей, заслонить надумала.
Приоткрыл Кощей глаза, глянул на меня в последний раз, шепнул беззвучно:
— Василисушка…
Поздно мне лаской ответить захотелось, закрылись глаза любимые. Прибежали тут чародеи, оттолкнули меня, Кощея бездыханного на руки подхватили да в терем спешно понесли, а я на траве сидеть осталась, горе свое безмерное в голос выплакивать.
Не хуже, чем у Марфуши, получалось…

IV

Д а что ему станется, бессмертному?!
— Ты, — говорю, — муж любимый, меня так больше не пугай — не ровен час, поседею пуще тебя.
Смеется Кощей:
— Ты мне и седая люба будешь…
Ну что с него возьмешь, окромя супружеского долга?
Тут Прасковья Лукинишна нас из опочивальни выстукивает:
— Подымайтесь, деточки, скоро уж гости съезжаться начнут, привечать надобно!
А ведь и правда, как это мы запамятовали — праздник у нас сегодня великий, пир за упокой души Марьи Моровны, чтоб ей на том свете икалось! Приглашенья еще месяц назад разосланы, чтобы все поспели доехать, Прасковья Лукинишна с третьего дня от печи не отходит, разносолы выдумывает. Егорушку два раза за хвост из кринки со сметаной вытаскивала, Ваське лентяю под нос совала в назидание. Кот жар крыса оближет лениво, да так с ним в обнимку и засыпает.
Спускаемся мы с Кощеем по лестнице, спор давешний продолжаем — сколько времени минуло, а так на правого виноватого и не рассчитались.
— Это кто ж кого больше напугал — сама то с ведьмой в рукопашную схватилась, едва нос не отгрызла!
— Я тебя обороняла, а ты меня на смех выставляешь!
— Ишь ты, а я то, грешным делом, думал, что это я тебя оборонял, а ты под ногами путалась…
— Кабы дома остался, оборонил бы, а так едва сам не помер!
— Кабы я дома остался, Моровна из своего логова не вылезла бы! Я то втайне на нее и думал, не знал только, зачем ей жены мои сдались, решил ловушку устроить — с заклятьем Финист и один бы управился, солнце по его части, нашли бы ведьму в любом случае. Я уж давно проведал, что стены терема ушами обзавелись, да не знал, чьими. Не след было Марье Моровне на слова воеводины полагаться; сказал Ворон при нем, что мы логово ее сыскать надумали, а не ее самую, она и поверила. Нет бы самой прятаться — решила: коль из дома обжитого уйду, они меня и не сыщут. А за оберег ты на меня зря серчала — не вычерпал я его, а переделал, над твоими словами о скрытом вороге призадумавшись — как ты за ворота вышла, он меня и оповестил. Хоть и стращал я челядь перед уходом, Марья Моревна в терем ни за что бы не пошла, он от нее и без оберега заговорен накрепко. А иного злодея воевода бы через порог не пустил — оберег тем паче не надобен.
…Больше всех воевода убивался. Как узнал он, кто жен Кощеевых за ворота сманивал и жизни лишал, так колени у него и подкосились, на пол рухнул, за голову схватившись — все разом вспомнил.
— Ох, и натворил я бед великих! Да как же мне теперь по земле ходить, людям в глаза смотреть?! Вот тебе, Кощей, мой меч, заруби меня, распроклятого!
Взял Кощей меч и за спину спрятал, потому как видит — друг его в таком состоянии, что не отбери — сам себя порешит.
— Полно, тебе, Черномор, убиваться, не твоя в том вина, забудь, как сон дурной! Черт с ними, с женами, зато теперь у меня Василисушка моя есть…
Заулыбались мы друг другу, а воевода свое гнет:
— Не утешай, меня, Кощей, кругом я виноват: и в саду Марьи Моровны тебя ослушался, и Василису на верную погибель из терема вывел, и ты из за меня едва жизни не лишился, кому я теперь нужен — прежней веры мне все равно не будет… Лучше запри меня в темнице на веки вечные и самое имя мое забудь…
Пришлось Кощею напомнить, что темниц к терему не прилагается, разве что погреба. Тут стряпуха забеспокоилась:
— Не пускай его, Костюша, в погреба, ить там же на притолоках колбасы да окорока копченые поразвешены, к зиме припасены — все как есть изгрызет, окаянный!
Нам смех, а воевода все не унимается — надумал в скит уйти: бороды не брить, ногтей не стричь, корой дубовой питаться, рубище носить. Плеть колдовскую у Кощея отнять попытался — мол, для бичевания ежеутреннего, во искупление деяний злодейских.
Сжалился Кощей, придумал, чем воеводу безутешного занять:
— Иди, — говорит, — склей мне Пашку во искупление. А я водицы живой да мертвой у Бабы Яги попрошу; только бы не проговориться, для чего, а то не даст, карга злопамятная!
Три недели воевода камни собирал да клеил, составил таки коня за вычетом хвоста и гривы — видать, волос конский песком мелким рассыпался. Пашка потом цельный месяц на конюшне сидел безвылазно, от кобылиц знакомых таился, воеводу бракоделом обзывал, пока заново не оброс…
— Воевода твой, — говорю, — такое же горе луковое, как и ты сам! И почто я с вами связалась, непутевыми…
Надоело Кощею со мной спорить, подхватил нежданно на руки, да так по лестнице и сомчал под смех веселый.
Не погуляли мы толком на пиру нашем свадебном, зато уж этот удался на славу! Послетались посбегались чародеи, посъезжались царевичи королевичи заморские — хоть и отказала я им в свое время, против угощения дармового не устояли, ни один делами да нездоровьем не отговорился, батюшка опять таки послов чужеземных приволок — пущай знают, каков у царя Лукоморского зять, заодно и на пропитании ихнем казна сэкономит. Прибыли сестрицы все до единой, кто с мужьями, кто с подружками. Марфуше замужество впрок пошло — еще больше раздобрела, разрумянилась, все на Муромца покрикивает — подай то, подай это, вина не пей, руками не ешь, пальцы жирные о соседа не вытирай. А уж друзей знакомых да родственников дальних, впервые виданных, набежало — не счесть, пришлось столы из терема выносить, в чистом поле ставить.
Последней Баба Яга заявилась, сперва все ворчала да хмурилась, помелом на чародеев замахивалась, коня да ноги избяные припоминала, а как Кощей ее на почетное место усадил, в первую очередь медом обнес, — подобрела, «сахарным» обозвала, клубок какой то самокатный подарила. Кощей на радостях ее в обе щеки расцеловать сподобился — давно, видать, точил зуб на сию диковину.
Пир от мы во избавление от Марьи Моровны закатили, ан гости к середине застолья изрядно медов нахлебались и давай «Горько!» кричать. Пришлось сластить, а они, окаянные, еще вслух считают!
Вечер небо златом выкрасил, тучи багрянцем заткал — дружине прискучило в поле стоять, а за ней и орда подтянулась, устроили перед теремом бой шуточный, бока друг другу намяли, да тут же добрым пирком и отметили. Батюшке моему кто то гусли самогуды подсунул, гости в пляс пошли, даже Баба Яга, костяная нога, вокруг Муромца козой заскакала, под локоток его подхвативши.
До утра веселье не затихало, а с утра — продолжилось.
Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец.

@темы: цитаты, иномирье

---

впервые сталкиваюсь с проблемой, когда нечего написать... то есть совершенно нечего... Когда есть какие-то мысли и на мысли то непохожие. Одни обрывки, чувства, эмоции, которые не складываются в текст. Даже в предложения.
А во всем виновата странная осень. Она заставляет тебя чувствовать себя по другому, смотреть на все подругому. Наблюдать как сгорают деревья на фоне голубого неба... И грустить.. Наверное это и есть осення меланхолия, м? А ещё просить теплого ветра. И солнечного дождя. И просить осаться ещё на чуть чуть... Что бы свет оставался, что бы ночь не приходила, что бы не пришла Она. Точнее то, что идет перед Ней. Перед Зимой.... Поэтому я смотрю на пылающие деревья и встречаю каждый рассвет как последний, глядя на восходящее солнце, которое первыми лучами освещает новый день и немножечко новый мир....

@темы: повседневное, размышления, иномирье

---

Назад не гляди, не то словно в сказке Увидишь на месте улыбки маску.

Я смехом болен неизлечимо,
Ни врач ни колдун такого не чинят.
Всем улыбаться и всем не верить -
Простой рецепт прививки от смерти.

Улыбка в сердце пустила корни -
Не надо думать, что это больно.
Пол шага в пропасть - не так уж мало
Для наших троп без коца и начала.

@темы: размышления, иномирье, состояние души

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

The Gazette - Guren

The Gazetter - Guren

	Gomen ne, ato sukoshi anata no namae to nemurasete Yorisotta sugi shinichi wa itami wo yorokobi ai Ryoute ni utsushidasu anata wo omoi naiteiru Soko ni furu kanashimi ha shiranai mama de ii yo Ansoku ni furue wo oboeta taguri yume wa nani wo miru Usure naide anata yo wazuka na toiki wo kikasete hoshii Chiisana kodou de naku anata yo koko made oide Kawaranai yume ni tsuduki ga aru nara douka togireruzuni Koufuku to yobe nakutemo oborete kasanaru hibi wo Usure naide anata yo wazuka na toiki wo kikasete hoshii Chiisana kodou de naku anata yo koko made oide Sukui no te sae mo aimai de byou kizami no mayu wa Ito wo chigirezuni haru ni naru Usure naide anata yo wazuka na toiki de kiitete hoshii Chiisana kodou no ne ni kasure nu inori yo todoke Yobenu namae wo daite yubiori kazoeru asu wa kienai Mimi wo fusagi kiiteta yurikago yureru oto Torimodose nu haru ni guren no hana ga saku	I'm sorry... after awhile, let me sleep by your name The passing days drew us closer The pain is matched with joy Both hands reflect that I cry when i think of you there is a rain of sadness it's fine just to remain unknown i tremble for repose, i remembered what do you want to see in this reeled in dream? i dont want you to fade let me hear, even a sigh a small heartbeat, that isnt there i want you come here! unchanging dreams, if this continues on please dont pause in your happiness even if it doesnt need to called out but the drowning days are piling over me. i dont want you to fade let me hear, even a sigh a small heartbeat, that isnt there i want you come here! Even the hands of salvation is also in vagueness Will there be a cocoon at intervals of the second, without the string tearing off? i want to hear, even a sigh little rhythm to the sound of the heartbeat of touched prayers delivered. the name which i cannot call out i held closely counting with my fingers, i dont want tomorrow to dissapear hearing with blocked ears the sound of a broken cradle the spring time will never come again the crimson lotus is in bloom

@темы: размышления, убиение мозга

---

без названия

Наверное так говорить несправедливо, но все мы одиноки. Мы идем в этой жизни по дороге. И на ней нет никого кроме нас. Иногда чьи-то дороги идут паралелльно, но это н значит, что они представляют единый путь. Просто какое-то время они будут рядом с тобой. Просто мы идем по тому пути, который мы выбрали. Просто мы идем по пути, который выбрал нас. По пути, который создаем мы. По пути, который был создан не нами. Мы идем причиняя боль тем, кто рядом с нами. Мы идем причиняя боль себе. Каждый день, каждый час, каждую секунду... Мы спотыкаемся, падаем, встаем, что бы вновь идти вперед и у нас нет правда на остановку. До конца одинокие, мы идем вперед что бы в конце пути выйти на новую Дорогу, на новый Путь...

@музыка: The Gazette - Guren

@настроение: осенний дождь

@темы: размышления

---

Кленовый пожар не дает мне покоя….
Опять смена дизайна…
Читабельно?

@темы: повседневное

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"What`s wrong with me?" - she asked desperately.
"Oh, it`s nothing, just this world is insane" - answered he with a smile.

@темы: размышления, иномирье

---

{Дождь.}

А небо было серое грустное....А ещё оно плакало. Тихонько, ели сдерживаясь. Наверное это оно было во всем виновато: в том что я стою перед тобой и, перенимая настроение неба, плачу, в том что мне так же плохо, и что мое сердце разбивается от тоски. Я стою перед тобой, падаю, падаю на колени, но ты все так же молчишь. Ты не скажешь мне больше ни слова. Это знаю я. Это знаешь и ты. Ты улыбаешься мне - мягко и так тепло. Но от этой улыбки я рассыпаюсь на осколки. Ты протягиваешь ко мне руку, но я успеваю уйти. Встать напротив тебя, заглянуть в твои глаза... Кажется ты сам понимаешь нелепость этой ситуации, но привычки все же сильнее. На этот раз твоя улыбка такая беспомощьная, такая растерянная... В голове проносятся тысячи фраз, которые я могла бы тебе сказать, но лишь одно слово, которое я должна произнести. И я не могу. Смотрю на тебя и не могу...Обхватываю рукаим озябшие плечи. Кажется ничего больше не осталось...Ничего кроме тебя и этой тоски...Тоски по тебе.. Кажется ты... "Ты был для меня всем миром" - шепчу я тебе в след. "Ты тоже" - отвечаешь ты, прежде чем исчезнуть за белоснежной пеленой....
"Прощай..."
На секунду дождь остановился... Что бы ударить с новой силой... Что бы девушка сидящая возле свежей могилы могла рыдать вместе с ним....

@музыка: DMC3 ost - total result

@темы: проба пера

---

{Итоги лета}

Весм боятся, я вернулась с дачи.
Немного грустно... С берез облетают первые желтые листья, моя сестра уехала в далекий Таллинн и близится университетская пора.... Но это было замечательное лето и меня ещё есть 10 законных его дней.)) О,Эру, как МАЛО!!!
Итак.... Мой мозг был не просто съеден, а вынесен напрочь. То есть искать его останки глупо и бессмыслено ХЪ.
Причиной этому послужили:
1. Ольга Громыко - тетралогия Профессия Ведьма
Влюбилась в этот мир, в замечательных героев и.... Вообщем до сих пор где-то там.
2. Финальная песня из игры Devil May Cry 4, да собственно как и сама игра...
я могу слушать её бесконечно...мрр....
3. On-line игра Perfect World.
Скажем спасибо моей сестре (Рёка). Сначала она дала мне послушать песню из заставки.. Прекрасно же знает, что меня музыкой можно подкупить на все.))) Вообщем теперь в рядах онлайн играков прибыло.) сама на себя удивляюсь)
4.KHR
И Этим все сказано.
5. Bleach.
По второму кругу... А я то надеялась, что отпустило ^^``` наивная, хе-хе
6. Чайный дом.
Меня там уже узнавать начали.)) ещё бы, таскаться туда чуть ли ни каждую неделю по несколько раз Х)
7. Spellforce
двое суток не вылезая Х))) Да и я все ещё помню про сейв.) В воскресенье будет доставлен тебе по почте =)

Список может пополнятся и далее, кто его знает, что я вспомню и что ещё может вынести мозг за 10 дней Х)))

@музыка: Devil May Cry 4 Special Original Soundtrack - Shall Never Surrender

@темы: повседневное, убиение мозга

---

лето....

Немного сумасшествия ведь ещё никому не вредило, правда? А если умножить это "немного" на три?

@настроение: лето

@темы: повседневное, состояние души