Продолжение.

[Вайрэн]

О бедном Кощее замолвите слово. Часть 2

Нет у Кощея во дворе ни частокола с черепами заместо горшков, ни поленницы из костей, из погребов крики не доносятся и воронье над телами молодцев порубленных не кружит. Тишь да гладь, летняя сонная благодать. Из под ног куры разбегаются, Прасковья Лукинишна им зерна ячменного насыпала, черный кобель возле погребов на солнце греется, зарычал на меня лениво. У амбара огородик махонький притулился, плетнем обнесенный — по верху белье развешено, на ветру полощет. Котеныш белый, пушистый, сам с собой в догонялки играет, за хвостом по кругу бегает. Увидал меня — мяукнул потешно, глазенки озорные так и светятся. Я за ним. А котенышу поиграть охота — в руки не дается, дразнится, отбежит да встанет, отскочит да к земле припадет. До самых ворот довел, а они нараспашку — Матрена корову в поле погнала, за собой закрыть не удосужилась. Один шаг за порог ступить осталось. Тут мне ровно на ухо кто шепнул: «Не ходи за ворота!». Отдернула я руку, выпрямилась. Зашипел котеныш злобно, уши прижал, не успела я сморгнуть — его и след простыл. Не по себе мне стало, ровно кто пером мокрым вдоль хребта провел. Отступила я от ворот, пошла дальше двор смотреть. В конюшню забрела — поперек дверей на охапке сена конюх спит крепко, храпит громко, семь коней лощеных, один другого краше, траву луговую жуют, водой ключевой запивают, а в самом дальнем нечищеном углу стоит перед пустым корытом конь огонь, семью стальными цепями прикованный. Повесил, горемычный, голову, грива золотая до самой земли свесилась. Жалко мне его стало, подошла я поближе, по шее крутой погладила:
— Ах ты, лошадка бедная…
Молвил тут конь мрачным голосом человеческим, от корыта взгляд недовольный отводя:
— Лошадки на деревне навоз возят. А я — конь богатырский, не видно, что ль? Глаза протри, жалельщица белобрысая…
Я так и села.
— Ты что, говорящий?!
— Нет, разговаривающий! — Огрызнулся конь еще ехидней. — Говорить и скворец выучится, ежели долбить ему одно и тоже по сто раз на дню! А ты кто такая?
— Жена Кощеева, Василиса Прекрасная!
— Что то не похожа… — Недоверчиво проворчал конь. — То есть, на жену. А ну, покажи палец!
Я показала.
— Другой, бестолочь! Этот палец только разбойники дружинникам показывают! — Обиделся конь. — С кольцом венчальным!
Я выпростала из под платья цепочку с кольцом и черепом.
— Вон оно как… — Уважительно протянул конь. — Хозяйка, значит, моя новая… Извиняй тогда, ежели нагрубил… А то ходят тут всякие, потом у Кощея плетки пропадают. Прошел, вишь ты, слух, что ежели на берегу реки плеткой Кощеевой три раза налево махнуть — мост вырастет, направо — пропадет. Думают, тут им прям в конюшне раритеты колдовские бесценные по стенам развесят, еще и подпишут, что к какому месту прикладывать!
Я усмехнулась.
— Тебя то как звать величать, конь богатырский?
— Сполох. — Гордо фыркнул жеребец, тряхнув гривой. — Можно просто Паша.
— А скажи мне, Паша, — попросила я, — зачем Кощей своих жен со свету сживает?
Жеребец заржал — засмеялся по лошадиному.
— Кто? Кощей?! Окстись, царевна! Меньше всего Кощея бойся — у него ты в великом почете до самой смерти ходить будешь!
— Тогда… челядь Кощеева? — Предположила я.
— Пылинки с тебя сдувать будет! — Заверил конь. — Только без Кощея за ворота не ходи, хозяйка, и цепочку не в коем разе не снимай. В черепе обереге сила Кощеева заключена, она тебя никому в обиду не даст, испепелит злодея на месте.
— Отчего же сей оберег других жен не защитил? — Не поверила я. — Или Кощей прежде не давал его никому?
— Всем давал, да все его ослушались. — Зловеще заржал конь. — А за воротами оберег всякую силу теряет, ежели Кощея рядом нет…
— Тоже мне, чернокнижник — толкового оберега измыслить не может. — Проворчала я, кидая череп за ворот. — Тебя то он за что на цепях держит, голодом морит?
— Да он, скотина, с утра третье корыто овса отборного выжрал, а ежели его семью цепями не приковать, удерет и всех кобылиц в округе перепортит! — Встрял в разговор проснувшийся конюх. — Баба Яга до сих пор с Кощеем не здоровается — по весне народились в ее племенном табуне жеребята говорящие, да такие охальники, что ни один конюх больше трех дней у бабки на службе не выдерживает, расчет берет…
— А сам то? — Огрызнулся конь. — Думаешь, не знаю, за что тебя давеча на деревне злобны молодцы оглоблей приласкали? Вот нажалуюсь хозяину, что ты по ночам по бабам бегаешь, вместо того чтобы за конями ходить!
Конюху крыть нечем, разве что словами неблагозвучными, повесил он буйну голову и пошел за вилами — стойло вычищать. При нем коня дальше расспрашивать несподручно, дай, думаю, у воеводы остальное выведаю.
Воевода в дружину уехать не поспел, все сидит в трапезной за столом прибранным, карту перед собой расстелил, оловянных пехотинцев да конников расставил и что то им втолковывает, видать, дух боевой подымает.
Присела я рядышком, глазки потупила, косу тереблю застенчиво.
— Ой, Черномор Горыныч, до чего ж ты удалой воевода! Враги, поди, от твоей дружины так вспять и бегут, щиты копья бросают, только подбирай…
Смутился воевода, игрушки со стола смел, карту трубкой скатал.
— Да так, — покашливает скромненько, — бегут помаленьку…
Ага, вижу, проняло! Давай ковать, пока горячо:
— А вы, поди, вперед всей дружины скачете, врага бьете, как траву косите?!
Молодцев хлебом не корми — выслушай, какие они сильные, смелые, умные, да сделай вид, что поверила — все твои будут! Воевода усы разгладил, и пошло поехало: «Мой меч, его голова с плеч!… Не столько бью, сколько конем топчу!… Раз махну — улица, назад отмахну — переулочек, и скоро все войско побил повоевал!». Кощей с дружиной словно и вовсе не при деле — так, на подхвате, щиты копья подбирать.
Смешно мне это слушать, под столом за коленку себя щипаю, однако ж для виду поддакиваю и охаю исправно. Подобрел воевода, уже и «Василисушкой» меня кличет, и смотрит ласково — все, что ни скажу, сделает, что ни спрошу — скажет, и чаровать не надо.
— Что то я, Черномор Горыныч, никак в толк не возьму — пошто Кощей жен берет, да понепригляднее сыскать норовит, коль ему до жизни супружеской вовсе дела нет?
А воевода и рад стараться:
— У Кощея договор с басурманами, что не будут они войной ходить на Лукоморье, а купцов наших поклялись отпускать с прибытком невозбранно, за что и мы их трогать не станем. Все бы хорошо, да у басурман заведено, что у добра молодца всенепременно жена должна быть, а лучше несколько, иначе они его и слушать не захотят, а тем паче уговор блюсти: соврут и глазом не сморгнут. И вот ведь какая незадача — повадился кто то жен Кощеевых изводить, выманит из терема и зарубит аль стрелкой проткнет.
Не поверила я:
— Неужто вся челядь Кощеева за одной женой уследить не может?!
— То то и оно, что не может, ровно глаза ей кто отводит. Кому то, видать, наш мир с басурманами поперек горла встал. Есть у нас подозрение, что виной всему старший сын главного басурманина: сынок от воеводой у него стоял, а как договор заключили — войско басурманское по домам разбрелось, командовать некем стало, вот он на нас зуб и заимел. Окромя же политики, жена Кощею без надобности, он опосля полона на женщин и вовсе не смотрит, потому и подбирает пострашнее, чтобы не жалко было.
Всплеснула я руками:
— Кто же это самого Кощея полонить сумел?
Тут спохватился воевода, что наговорил лишнего, из за стола поднимается:
— Извини, Василиса Еремеевна, надо мне в дружину съездить, а то как бы молодцы мои без меня вовсе не обленились, меч копье держать не разучились.
С тем и удрал. Выпросила я у Прасковьи Лукинишны коробку ниток шелковых да кусок полотна беленого, задумала вышить на нем все царство Лукоморское, с городами и деревнями, с лесами и нивами, и птицами в небе, и зверями в горах, и рыбами в морях, а кругом луна и солнце ходят. Не мастерица я вышивать, да учиться никогда не поздно, тем более делать то все равно нечего.
К вечеру с солнцем управилась; ежели не приглядываться, то похоже. А что нитки кое где торчат, так их за лучи выдать можно. Будет батюшке полотенце праздничное… или банное… на худой конец, нос утирать сгодится.
Отложила я покамест труд свой великий, спустилась в светлицу ноги поразмять — а там Кощей сидит, думу думает перед доской шамаханской клетчатой. Недолго сидит, только три костяшки передвинуть и успел. У меня так руки и зачесались ему подсобить. Подошла поближе, встала рядышком, смотрю на доску, как кот на сало — Кощей же меня будто и не замечает. Руку к черному коню в раздумье ведет, а я возьми да опереди — мечника черного вперед двинула. Зависла над доской рука протянутая. Поднял Кощей на меня глаза свои бесцветные, зрачками горящими глядит буравит. У меня душа в пятки ушла: ну, думаю, сейчас поставит костяшку на прежнее место, а меня прочь прогонит, ан нет: взгляд на доску перевел, белого коня вперед двинул. Вздохнула я с облегчением, напротив села. Берендейской то клетке я сызмальства обучена, уж больно любил ее наш волхв, мог часами сам с собой воевать, да только с живым противником куда как интересней — вот и Кощею надоело переливать из пустого в порожнее.
Выиграла я раз. Другой. Призадумался Кощей не на шутку — сначала то он, как я видела, не больно себя утруждал, веры мне не давая. На третий раз одолел таки. Только в четвертый раз фигуры расставили — Прасковья вечерять позвала.
— И что вы в тех костяшках нашли? — Ворчит стряпуха. — Сидят, сидят над ними, как проклятые, лучше бы пошли в сад погуляли, на свежий воздух, глядишь — и румянец бы на щечки возьмется, а, Костюша?
Кощей вяло отмахнулся. Старуха все не унимается:
— Ишь, сыскал супротивничка себе под стать! Другие добрые молодцы день деньской пьют да гуляют, а этот все мозги сушит… Ты ему, Василисушка, не потакай, а то он тебя, чего доброго, еще лягух по болотам для опытов своих ловить заставит…
Лягухами то меня как раз не испугаешь — помнится, в детстве наловила под мостом полную кадушку, в баню тишком прокралась да в бадью с холодной водой и подпустила. Батюшка, сердешный, напарился нахлестался, в бадью охолонуться прыгнул, а там лягухи кишмя кишат! То то крику было! А я ведь не со зла, потешить его хотела…
Вспомнила я, стряпуху спрашиваю:
— А что это за котеныш белый по двору давеча ходил, наш ли?
— Нет, — отвечает Прасковья Лукинишна, — наш Васька рыжий и облезлый, третий год с печи не слазит, совсем, паразит, обленился, только сметану ему подавай. Забежал, верно, чей то.
Выбросила я котеныша из головы, повечеряла и спать пошла.
С Кощеем так ни единым словом и не перемолвилась.
Не заладилась у меня с утра вышивка — пальцы исколола, а вместо терема батюшкиного сарай какой то вышел, сверху купол навроде клистира перевернутого. Пришлось спарывать, а то как то нехорошо получилось, с намеком… Вот бы, думаю, Кощея в светлицу залучить — костяшки подвигать.
А он, как на грех, запропастился куда то — весь терем облазила, не нашла. То ли уехал, то ли схоронился где — несколько покоев запертыми оказались. Я уж в конюшню идти надумала, с конем поболтать, отворила дверь последнюю, да так на месте и застыла, завороженная. Эдакое богатство мне и во сне не снилось! Вдоль стен полки, а на них книг то, книг! И черные, и белые, и красные в переплетах сафьяновых. У батюшки моего всего три книги и было — рукопись «Житие мое», им же на досуге и писаная, «Изготовление самогонов и настоек в домашних условиях» и какая то третья, батюшка ее по ночам читать изволит, а мне не дает — мол, не доросла еще. Хорошо, у волхва библиотека в двунадесять раз поболе, он меня к чтению и привадил. Кощеевых же книг читать — не перечитать, добрая тыща рядком на полках выстроилась!
Вытащила я одну наугад, развернула, а там все письмена без картиночек, в подробностях прописано, как волшбу разную творить, страницы же закладочками часто часто переложены, видать, не одну ночь Кощей над ними просидел, премудрости колдовской обучаясь.
Вспомнила лихо — чернокнижник тут как тут.
— Что ты там высматриваешь, будто читать умеешь?
Я книжку захлопнула, отвечаю с вызовом:
— Думал, один ты в Лукоморье грамоте обучен?
Кощей прищурился, на книгу кивает:
— Неужто и на деле применить сумеешь?
Уел так уел. С волшебством то у меня как раз промашка вышла. Бился бился надо мною волхв, а поделать ничего не сумел, отступился, рукой махнул:
— Ты, Василисушка, у нас прямо антиталант какой то, к тебе ни одна волшба не липнет. Может, оно и к лучшему — сама не зачаруешь, ан и тебя не сглазят.
Наш волхв тоже колдовать не мастак, рядом с Кощеем — зяблик супротив сокола, однако ж человека зачаровать сумеет. Всего то в глаза на миг глянет, слово волшебное молвит, и готово — что волхв накажет, то зачарованный и сделает. Редко наш волхв чарует, только по нужде великой, государственной, да обида волхва берет, что его малые чары надо мной власти не имеют. Раз посадил меня перед собой, велел в глаза ему глядеть, не смаргивая. Глядел глядел, пока я со скуки не уснула, ан так и не заворожилась.
Отобрал у меня Кощей книгу, на место вдвинул.
— Не про тебя эта книга писана, поди лучше рукодельем займись, вышей там чего али спряди, коль скука замучила.
Вспомнила я интерес свой давешний, спрашиваю:
— А нет ли у тебя книжки, где бы про мельницы водяные сказывалось во всех подробностях — как колесо наружное жернова в движение приводит?
Посмотрел на меня Кощей недоверчиво, подвоха какого ожидает:
— Книжки нет, да я и без нее знаю… Если расскажу, обещаешь без меня по полкам не лазить, книг колдовских не трогать?
Делать нечего, пообещала. Взмахнул чернокнижник рукой — прямо из воздуха меленка малая соткалась: висит над полом, колесом вертит, чисто муха крыльями. Не утерпела я, ткнула в нее пальцем Кощею на потеху — палец насквозь прошел, не коснувшись.
— Ну, слушай, Василиса, внимательно — два раза повторять не буду.
В меленке сей же час стенки исчезли, все устройство видать. Кощей по нему перстом указательными водит, да так складно и понятно объясняет — заслушаешься! Вот тут колесико резное, шестерней прозывается, там другое и третье, все друг друга толкают, жернова вертят. У меня глаза загорелись, щечки раскраснелись, то и дело перебиваю, выспрашиваю — почему непременно так быть должно? А ежели эдак? Кощей сам увлекся, заодно рассказал, как гусли самогуды играют, сапоги скороходы бегают и отчего ступа летает, а Баба Яга без нее падает…
Долго ль, коротко — воевода в библиотеку заглянул.
— Куда ты, Кощей, запропал? Второй час во дворе жду — не дождусь, сговорились же после завтрака силушку молодецкую на мечах попытать!
Отодвинулись мы друг от друга скоренько, чтобы Черномор не подумал чего. Кощей колдовство свое развеял, меня вперед пропустил и дверь замкнул — не засовом, словом чародейским, а каким — я не расслышала.
Скучно мне одной в тереме сидеть. У батюшки то челядь постоянно лбами в коридорах сталкивалась, сенные девки по первому клику прибегали — сказками да играми царских детищ потешать, здесь же окромя Матрены с Прасковьей Лукинишной только две девки чернавки, мальчонка на побегушках да старик прислужник числятся. Конюх на конюшне и ночует, в терем даже не заходит.
Глянула я в окно — во дворе Кощей с воеводой на тупых мечах бьются, всю домашнюю птицу лязгом пораспугали. У Черномора Горыныча меч так рыбкой и плещется, Кощей же едва отмахиваться поспевает. Воевода, видать, насмешничает — то рукой свободной в затылке поскребет, то зевнет напоказ.
Озлился Кощей, перекинул меч в левую руку, и давай воеводу теснить! Прижал к самому забору, воевода меч опустил, что то втолковывает, Кощей головой кивает. Вернулись на середину двора, снова мечами зазвенели.
Спустилась я на кухню, а там Прасковья Лукинишна вареники затеяла лепить: раскатала тесто тоненько, кубком перевернутым кружочки малые пропечатывает. А вареники то с вишнями, ягодой моей любимой, ну как тут уйти? Подсела я на краешек лавки, поближе к миске:
— Дозволь, бабушка, тебе подсобить!
Растаяла стряпуха:
— Спасибо, деточка, я и сама управлюсь, не пачкай рученек белых…
А рученьки не такие уж и белые: деточка их тут же в миску с ягодой запустила, соком измазалась. Смекнула Прасковья Лукинишна, что, ежели меня работой не занять, вареники и вовсе без начинки останутся.
— Лепи, Василисушка, вареники, да сахарку не забудь по кусочку положить.
Сахарку мне и по два не жалко — я до сластей охотница великая, а уж от вареников с вишней меня за косу не оттащишь.
В четыре руки любое дело спорится, за разговором же время и вовсе незаметно летит:
— Никак я, бабушка, в толк не возьму: зачем полдня у печи стоять, если Кощей в ладоши плеснет — вареники сами на стол прилетят, да еще и в сметанке по дороге искупаются?
— Да ну его к лешему, колдовство это ваше новомодное! — Негодующе машет рукой стряпуха. — Почем я знаю, где те вареники летали? А тут все свое, домашнее, с пылу жару, для здоровья дюже пользительное… Пущай себе Костюша с басурманами колдует, а на кухню, пока я жива, нет ему дороги!
Только бабка отвернулась — я за солонку и вместо сахара ложку соли в вареник всыпала, защипала скоренько. Вот, думаю, потеха будет — в батюшкином тереме мы с сестрицами нарочно стряпух просили один вареник присолить, гадали, которой повезет. Удачливая, значит!
Прасковья Лукинишна ворчит беспрерывно; я уж разглядела, что старуха она предобрая, ан не может без этого:
— …воевода этот беспутный — нет бы ему в чистом поле с дружиной стоять! — все в тереме околачивается, роздыху Костюше не дает: то на охоту его тянет, то, вон, на мечах изводит…
Я, как могу, старушку утешаю:
— Что ему в поле делать, ежели врага и в помине нет, а явится — до дружины скакать полчаса?
— Как Марья Моровна Костюшу полонила, небось не поспел доскакать! — Перечит старуха, кубком по тесту стучит сердито — будто тараканов бьет. — Три месяца эта лиходейка Костюшу в темнице на двенадцати цепях держала, жаждой голодом морила, измывалась всячески, руку поломала… Силу колдовскую она из него тянула, да вместе с ней здоровье то и повытянула, с тех пор он и доходяшшый такой, ничего есть не хочет — бегай за ним с утра до вечера с ложкой, как за дитем малым, чтобы с голоду не помер!
— Да разве он может помереть? — Дивлюсь я. — Он же бессмертный!
— Бессмертный, как же! Земля слухами полнится… — Посмеивается Прасковья Лукинишна, тесто разминая. — Везучий да живучий не меру, другой бы на его месте и недели в темнице не выдюжил, а с Костюши как с гуся вода, поседел только в неполных двадцать семь годков. Вот и пошло — бессмертный да бессмертный. Месяца в постели не вылежал, снова ему в тереме не сидится: с басурманами связался, жен понатаскал, одна другой страшнее да вздорнее, иной раз ждешь — не дождешься, пока ее черти приберут…
Спохватилась я, что один и тот же вареник в третий раз защипываю, он у меня уже на блин смахивать стал — до того заслушалась:
— А как он из полона убежал?
— Моровны дружок сердешный выпустил по незнанию, поднес напиться, а ключевая вода чародеям силы возвращает. Люди бают, она дружка в сердцах то на куски изрубила, в бочку засмолила и в море бросила… Костюша же в терем чуть живой заявился, у порога свалился, тут только воевода переполох поднял, давай дружину скликать, чародеев знакомых на подмогу звать. Пошли войной на терем Моровны, а там уж пусто — уползла змеища, теперь ищи свищи ее… Сходи ка ты, Василисушка, за водой, колодезь от во дворе у ворот, поставим воду греться на вареники.
Взяла я коромысло резное, ведерки нацепила, спустилась к колодцу. Раз ворот провернула, другой, слышу — окликает меня кто то. Гляжу — стоит за воротами старуха убогая, клюкой суковатой подпирается. До чего отвратная бабка: платье ветхое, волос грязный, лицо сморщенное да злобное. Просит жалобно:
— Красна девица, сделай милость, поднеси напиться…
А сама во двор не заходит, у ворот держится. Кощей с воеводой как раз за амбар завернули, отсюда не видать. Да у меня своя голова на плечах имеется:
— Милости просим, бабушка, я как раз ведерко достала — заходи да пей!
— Что ты, милая! — Кряхтит старуха. — Я ить немощная совсем, едва на ногах держусь, где уж мне до колодца дойти…
"Что ж ты, — думаю, — карга старая, по самому солнцепеку шляешься, дома тебе не сидится? Провалиться тебе, окаянной… ". Вслух же говорю ласково, с улыбочкой:
— Так посиди, бабушка, отдохни, я мужа сейчас кликну, он тебе и напиться принесет, и… (хотела добавить — провалиться поможет, да удержалась)… милостыньку подаст.
— Да не надо, деточка, я уже отдохнула! — Заторопилась подозрительная старуха. — И пить мне что то расхотелось. Как говорится, спасибо этому дому, пойду к другому!
Да не пошла — побежала, юбки драные подхвативши! У меня так ведро из рук и выпало, подол обрызгало. Кликнуть, что ли, Кощея? Все равно не догонит — уже и не видать ее, немощной!
И снова меня пером по хребту — вдругорядь смерти избежала. Сказать Кощею аль нет? Посмеется еще — котеныша да побирушки испугалась… Наполнила я ведерки и понесла Прасковье Лукинишне, ничего никому не сказавши.
Вареники на славу удались — сладкие да сочные, так во рту и тают. Пока миску на стол несла, три штуки проглотила — не заметила. Кощей с воеводой как раз к столу подоспели, оба упарились, дышат тяжело, промеж собой беседуют:
— Ты, Кощей, поменьше руку то береги, иначе она у тебя никогда в прежнюю силу не войдет.
— Да знаю я, знаю, — оправдывается Кощей, — да уж больно обидно тебе уступать!
— Раз уступишь, вдругорядь осилишь! — Поучает воевода. — Ишь, Прасковья Лукинишна раздобрилась — цельную миску вареников налепила, да с вишней! Давненько я их не пробовал, вот ужо натешусь…
Кощей на вареники тоже глядит с одобрением — зря Прасковья Лукинишна над ним трясется, небось поголодал бы денек — и потчевать не пришлось!
Пока Матрена вареники по тарелкам раскладывала, маслом сметаной поливала, я у Кощея исподволь выведываю:
— А верно ли, что твой оберег меня от любого врага защитить сумеет?
— Верно, — будто нехотя отвечает чернокнижник, — и не только от врага — от любого, кто руку на тебя поднимет, даже шуточно…
— А что, ежели он меня не трогает, а так стоит, разговаривает?
Кощей, не будь дурак, тут же насторожился:
— А кто с тобой разговаривал?
Чего, думаю, его полошить? Прочих жен не уберег, и мне только на себя уповать надобно.
— Никто, это я так, для примеру.
Призадумался чернокнижник:
— Да, кажись, тут у меня промашка вышла… Скрытой угрозы оберег не приметит, не упредит…
— Хватит вам языки чесать, ешьте вот! — Ворчит Прасковья Лукинишна. — Вареники стынут!
Прожевал Кощей вареник, как то пригорюнился.
— Дивные же, Прасковья Лукинишна, у тебя нынче вареники…
А старуха и рада меня похвалить:
— Это, — говорит, — Василисушка для тебя расстаралась!
Кощей еще больше погрустнел, ложку отложил:
— Да я и без того знал, что она ко мне любви великой не питает.
Я как захохочу с набитым ртом — вишня брызгами! Вот уж точно — везучий так везучий!
Воевода со стряпухой надивиться не могут: что это с хозяйкой приключилось?
— Да так, — говорю, — вспомнилось веселое…
Уже и Кощей в свои покои прошел, дверь затворил, а я все заснуть не могу: вареников сладких обкушалась, теперь на солененькое тянет — мочи нет. Грибочка бы мне моченого, капустки квашеной, огурчиков… Матрену звать зазорно — придет сонная, посмеется втихомолку над царевниной причудой, еще сплетню досужую про нас с Кощеем пустит. Затеплю кось лучину да сама сбегаю, быстрей выйдет.
Спустилась я в погреба, отыскала закуток с соленьями. Стоят в том закутке две кадки высокие — одна под гнетом, самой не сдвинуть, вторая початая, рассолу в ней до середки, а огурцов что то не видать — только ботва укропная поверху плавает. Пошарила я в рассоле, руку до плеча измочила, сыскала таки один огурец, да какой! Всем огурцам царь, кабачкам дядька, на троих едоков дели смело, еще и четвертому останется. Ну да выбирать не из чего — не съем, так хоть покусаю всласть.
Поднимаюсь я неспешно по лесенке, огурец кушаю, вдруг слышу — кричат вверху, вроде на помощь зовут. Что за притча? А тут и Кощеев голос сквозь шум пробился: «Где Василиса?! Сыскать ее немедля!». Взлетела я по лестнице, ног под собой не чуя, гляжу — столпились все перед моей опочивальней, а из двери распахнутой так пламя и пышет, языки длинные кажет, да вот что то никто его гасить не торопится, за песком не бежит, водой не плещет — глазеют только. Пригляделась и я — что за диво? Горит опочивальня, да не сгорает: пляшет пламя по столу деревянному, одеялу пуховому — даже зачернить не может! А посередь кровати сидит столбиком, принюхивается, зверюшка малая, с мою ладошку, ни дать ни взять крыса домовая. Шерсть у ней — как золото расплавленное, так жар от него волнами и расходится, холодным пламенем растекается.
— А что это вы, — спрашиваю, — тут делаете?
Прасковья Лукинишна, как меня услыхала увидала, так руками и всплеснула, слезами залилась:
— Василисушка, а мы уж не чаяли тебя живой увидеть, думали, ты с перепугу за ворота выбежала!
И давай меня обнимать целовать, я едва руку с огурцом в сторону отставить поспела.
Прочая челядь тоже носами хлюпает подвывает, воевода пот с лица утирает, а Кощеев взгляд шальной мне еще по свадьбе знаком. Мне аж неловко стало: стоит перед ними девка босоногая, простоволосая, в белой ночной сорочке, в руке — огурец громадный, надкусанный, и рассолом от той девки разит немеряно.
И было бы чего бояться — крысы мелкой, огня обманного!
— На кось, — говорю, — подержи!
Всучила Кощею огурец обгрызенный, а сама за клетку золотую, подарок свадебный — и к жар крысе. Накрыла ее клеткой, дно задвинула. Комната сей же час пылать перестала, ровным светом озарилась.
Кощей так с огурцом и стоит, передоверить никому не решается, да вдруг как напустится на меня:
— Ты где посреди ночи шляешься, перепугала всех мало не до смерти?!
Я в долгу не осталась:
— Помрешь ты без меня, как же! Вдругорядь к батюшке посватаешься, он те новую жену подберет — всем басурманам на устрашение!
А Кощей мне в ответ:
— Правда твоя, скорей бы уж я овдовел, никак дождаться не могу! Подсобить чуток, что ли?
Я в отместку как хлопну у мужа перед носом дверью опочивальни — пущай теперь он об нее пятки отбивает! Кощей перед челядинцами позориться не стал, ушел к себе без слова единого, а там и остальные разошлись, женоубийства не дождавшись.
Утром Кощей с воеводой за столом о ночном переполохе судят рядят:
— Я специально глянул — ставни изнутри заперты, а нор щелей в опочивальне отродясь не бывало! — Говорит Кощей, от щуки заливной, Прасковьей Лукинишной поднесенной, привычно отмахиваясь. Интересно, думаю, что он с огурцом моим сделал? Выкинул, поди.
— Выходит, кто то в клетке ее принес да в комнату и подпустил! — Горячится воевода, кулаки сжимая. — Вот напасть, уже и в тереме покою нет!
— Как будто он был когда то… — Качает головой Кощей. — Пес не лаял, ворота не скрипели, а злодей в опочивальню прошел невозбранно… Не там мы ищем, Черномор…
И на бабку эдак пристально, недобро глядит. Перепугалась бедная стряпуха:
— Окстись, Костюшенька, что ты такое удумал?! Куда ж мне, в мои то годы, за царевнами с сабелькой наголо бегать?!
Кощей лоб нахмуренный расправил, улыбнулся, на левой щеке ямочка задорная заиграла:
— Да это я, Прасковья Лукинишна, смотрю, что ты примерилась мне цельную курицу на тарелку положить. Поставь на место блюдо, захочу — сам возьму.
— Захочешь ты, как же! — Ворчит стряпуха, и норовит таки Кощею курицу подкинуть. — Прежде рак на горе свистнет! Какая там курица — цыпленок махонький, и пяти фунтов не потянет…
— Не до еды мне сейчас, — говорит Кощей, улыбку пряча, — ночь не заладилась, и день наперекосяк начинается — прискакал из степи гонец, принес весть черную — хитрые басурмане, как и обещались, наших купцов не трогают, а иноземных давеча подчистую вырезали и товары их себе забрали. А товары то — шелка заморские, раньше их кораблями возили, но уж больно долго и дорого оказалось: за морем телушка — полушка, да рубль — перевоз. Только только по степи торговый путь наладили, ан басурмане возьми да ордой своей тот путь перекрой — ни пройти, ни проехать. Дань просят непомерную, а кто упирается — все забирают и самого рубят досмерти. Надо ехать, разбираться.
— Дружину скликать али отряд малый? — Спрашивает воевода.
Кощей головой качает.
— Никого не надо, и сам дома посиди — вызнай, коли сможешь, как злодей в терем проник, нет ли где подкопа за оградой. На дружину снаряженную басурмане только озлятся, отряд же супротив орды, буде что, все равно не выстоит. Один поеду. Вот только Василису с собой прихвачу — пускай хан видит, что я кольцо не ради виду на палец вздел.
А я на Кощея с ночи злая, никак в толк не возьму, за что он на меня ополчился — огурца пожалел, что ли?
— Ты же, — говорю, — давеча вдоветь надумал, а теперь жена сызнова понадобилась, басурманина главного задабривать? Не поеду, не заставишь!
— Тебя заставлять — себе дороже. — Отвечает Кощей, из за стола вставая. — Потом сраму не оберусь, коль при басурманах и мне шиш сложишь. Сиди дома, воля твоя.
Дался ему этот шиш!
Ушел Кощей, стряпуха на меня ворчит:
— Пошто Костюшу обидела? Не брал он прежде жен к басурманам, а за тебя, видать, беспокоится, как бы не случилось чего, пока он в отъезде.
— Или похвастаться решил, какая у него жена молодая да красивая! — Упираюсь я, а самой лестно, да и на басурман живых поглядеть хочется.
Распахнула я окошко, смотрю — Кощей уже на коня вскочил, поводья подбирает. Не поспею спуститься, один уедет! Перегнулась я через подоконник, крикнула вдогонку:
— Стой, погоди, я передумала! При басурманах, так и быть, ничего складывать не буду!
Услыхал Кощей, вытянул Пашу плеткой вдоль зада лощеного, осерчал конь огонь, скакнул до самого оконца, я только пискнуть и успела, как супруг меня, чисто морковку из гряды, из терема выдернул и к себе на колени пристроил.
Конь бежит — земля дрожит, из камней искры высекает, реки с маху перелетает, хвостом следы заметает, ворчит недовольно сквозь узду железную:
— Вше то шебе, хожаин, жуки жажпушкать, я пы и так допрыгнул…
Кощей перед конем извиняться не спешит, посмеивается:
— Тебе, Пашка, хворостину не покажи — с места не стронешься.
Всхрапнул конь обиженно, да как припустит напоказ — у меня коса колом назад встала!
Кощей коня осаживает, плеткой охаживает:
— Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, куда тебя черти несут, не ровен час, сызнова споткнешься, потом оправдываться будешь!
— Ну ты и жлопамятный, хожаин! — Ржет конь, на трусцу переходя. — У меня, может, дар вешшый — шпотыкатша, когда дома што неладно! Вшпомни — как я шпоткнусь, так в тереме труп и шышшут!
— Будет врать то, Паша, ты через раз спотыкаешься! По тебе судить — у меня окромя жен вся челядь разом с дружиной перемерла!
— Ну, не вшегда шрабатывает, а так — вешшый! — Не сдается конь.
Засмеялась я, перебранку их слушая, тут Кощей мне и говорит:
— Я тебя, Василиса, об одном попрошу — в тереме измывайся надо мной, как хочешь: вареники соли, супружеским долгом попрекай, при челяди бранись, ночами спать не давай, но у басурман, будь добра, веди себя тише воды, ниже травы. А то решат басурмане — если Кощей с одной женой управиться не может, то и нам он не указ.
Сказал — как из ушата водой студеной окатил. И не думала я над ним измываться!
— Один только вареник и присолила, знать не знала, кому он достанется! И жар крысу в терем не приносила! А бранится ты первым начал!
— …и перечить тоже дома будешь. — Добавляет Кощей невозмутимо.
— Ах, так? Могу и вовсе рта не раскрывать!
— Ох, и возрадовался бы я, да что то не верится, — посмеивается муж.
Я только глазами на него сверкнула — мол, плохо же ты меня знаешь!
Пашка туда же:
— Пошпоим, хожаин? И шашу не выдегжит!
— Ты скачи давай, кляча ледащая! Как бы это мне еще с тебя эдакий обет взять, а?!
То не туча черная на землю тень бросила — стоит во степи орда басурманская, куда ни глянь — все шатры бессчетные, табуны коней неоглядные, басурман полчища несметные. Увидали нас — да как завоют, заскачут, сабельками кривыми затрясут! Я к Кощею прижалась, а он поясняет тихонечко:
— Басурмане почет нам выказывают, хуже, кабы молчали…
Дивлюсь я на басурман: затылки выбритые, глаза раскосые, усы ниже бороденок жидких свисают. На всех платье долгополое, полосатое, как батюшкин халат банный, шапки высокие, мехом отороченные, по виду — мяукал тот мех когда то.
Встал конь, как вкопанный, двадцати саженей до самого богатого шатра не доехали. Спешился Кощей, меня ссадил. Выходит из шатра главный басурманин, хан по ихнему — шапка на нем белая, красной лисой опушенная, червленые сапоги жемчугом расшиты, чекмень соболем подбит. По лукоморски с запинкой изъясняется:
— Ай ай, какой важный гость наш орда пожаловал! Здравствуй тысяча лет, великий шаман Кощей!
Басурмане перед ханом так на землю и повалились, лицами в нее уткнулись, глаз поднять не осмеливаются.
— И тебе многие лета, хан басурманский. — Неспешно отвечает Кощей, колен не преклоняя, взгляда гордого не отводя. Гляжу я на него — поневоле любуюсь: экий у меня муж статный да отважный, перед самим ханом шапки не ломит. Таким мужем и перед подружками похвалиться не зазорно, это тебе не Муромец — за тем знай следи, чтобы перед гостями не зевнул али промеж ног не почесался. — Дело у меня к тебе великое, разговор нешуточный.
А хан и сам прекрасно знает, чего Кощею от него надобно, но виду не кажет:
— Ай ай, дорога долгий, солнце жаркий, какой такой дела на усталый голова? Заходи в шатер, дорогой гость будешь! Будем кумыс пить, жареный мясо есть, мой жена песни слушать, потом дело говорить. Заходи, и персика своего с собой веди! Ай ай, какой женщин! Кобылица степной, кошка дикий, кумыс пенный! У кого ограбил? — скажи по секрету, да?
Смутился Кощей, я хихикаю, глазки скромно потупивши, хан же все не унимается:
— Продай, а? Десять кобылица даю белый, десять рыжий, десять черный и мой старый первый жена в придача!
Кощей на «старый жена» мельком глянул — едва на ногах удержался.
— Извини, хан басурманский, у нас в Лукоморье женами меняться не принято — примета плохая.
Поверил хан, языком огорченно зацокал.
— Ай ай, слово гость закон, сердце хозяин печаль! Заходи шатер, будем печаль кумыс топить!
Кощею топить нечего, да отказываться неудобно. Пошли мы за ханом в шатер. Пашка вслед шипит змеей подколодной:
— Только шмотрите, будут мяшом угошшать — не кушайше, у башурман энтих нишего швятого нет…
В шатре у хана ни столов, ни стульев, только подушки по всему полу разбросаны да на коврике плетеном цельное блюдо мяса печеного дымится, виду дивного — не свиное и не коровье, отродясь такого не пробовала. Хан на подушку сел, ноги хитро заплел, в ладони трижды плеснул. Засуетились жены ханские, одна мужа каким то веником обмахивает, вторая чашу подает, третья из горшка фарфорового с ручкой ту чашу кумысом наполняет. Кощею не привыкать, сел напротив хана и ноги по басурмански сложил, а я все никак — то одна нога выпрямится, то другая завернется. Только заплела как следует — чую, на спину валюсь! Едва едва удержалась, как буду вставать — не знаю, ноги накрепко перепутались.
Повели Кощей с ханом беседу пустяшную — как кобылицы жеребятся, верблюдицы доятся, солнце светит да ветер дует. Я кумыс понюхала украдкой — а он с брагой какой то, сивухой разит. Примечаю я — Кощей чашу всякий раз подставляет, а как хан отвернется, за плечо выплескивает. Да вот беда — забыл он, видать, слова Пашины, взял кусок мяса и кумыс заедает, чтобы сильно не пьянеть. Мне же заместо кумыса сластей заморских цельное блюдо поднесли и чаю в блюдце высокое налили — трава вареная, на вкус как веник запаренный. С халвой да щербетом пить можно.
Наелись напились, хан Кощею и говорит:
— Скажи свой красавица, пускай выйдет — серьезный разговор не для женский ум!
Ханским женам и говорить не надобно: как мыши из шатра прыснули. Кощей меня пальцем поманил, на ухо шепчет:
— Не отходи далече… До Пашки и обратно…
Как будто я без него не помню! Распутала я ноги затекшие, поклонилась мужу поясно, с издевочкой, вышла вон, а стража ханская полог наглухо задернула и с сабельками при входе встала: мол, хан посольство иноземное принимает, судьбы государственные вершит — посторонние не допущаются.
Пашка недалече стоит, мрачный, как туча, вокруг басурмане со своим лошаденками худосочными столпились, словно ждут чего то. Завидели меня — похватали своих кляч и врассыпную! Посмотрела я им вслед удивленно, Пашку от узды освободила.
— Наконеш то! — С явным облегчением вздохнул конь, сплевывая железо. — Нет, ну ты их видела? Ноги кривые, волосатые, губы отвислые, глаза раскосые, а про хвосты и вовсе говорить нечего — мочала мочалой!
— Где ты там хвосты под халатами разглядел?!
— Под какими халатами! — Сердится конь. — Ты кобылиц басурманских видела? Да по ним живодерня плачет! Ихнему поголовью ни один богатырский конь не поможет, тем более задарма и супротив воли энтого самого коня! Пущай не надеются, так низко я в жисть не паду!
Не до кобылиц мне:
— Будет тебе, Пашка, браниться, лучше присоветуй, что делать? Там Кощей с басурманином какое то мясо ест да нахваливает!
— Что?! Ах он, душегубец! И знает же, кого басурмане давеча свежевали! Ну, я ему это попомню…
Мне чуть дурно не стало:
— Паш, неужели басурмане купца зарубленного… с подливкой?!
— Хуже! — Буркнул жеребец. — Коня!!!
Я его чуть на месте не придушила:
— И ты меня из за конины в такой страх вогнал?! Я уж думала, басурмане отравы какой в мясо подсыпали!
Где там его задушишь! Шея в две обхвата, как у бугая. Умаялась только. Пашка головой трясет покорно, со стороны смешно глядеть, да вдруг как топнет копытом! Гляжу — окружили басурмане шатер ханский, луки с плеч снимают, каленые стрелы на жилы перевитые кладут. Подходит ко мне их старшой, подбородок задравши — я его на сам пядь выше буду. Протянул руку, за косу меня подергал — настоящая ли:
— Харош Кащеев жена Василис!
Я наказ Кощеев помню — отвечаю ему приветливо:
— Чего тебе надобно, морда басурманская?
А тот языком цокает довольно:
— Ай ай, такой жена и ханский сын иметь не стыдно, пойдешь в мой большой шатер, будешь седьмой любимый жена! Изюм финик каждый день кушать, мой белый жеребец копыта мыть!
— Спасибо за высокое доверие, — отвечаю, — да только мне второй муж без надобности, я первого не знаю, как избыть.
Обрадовался ханыч:
— Ай ай, первый муж скоро совсем нет! Как выйти он из шатер, мой стража его стрелой стрелять, голова на копье воткнет, Василис подарит!
Тут уж мне не до смеху стало — вижу, не шутит косоглазый.
— Э, нет, так я не согласная! Какой ни есть муж, а все лучше тебя! Пошто ты его загубить хочешь, коль сам хан с ним замирился?!
Ханыч зубы мелкие скалит, обнять меня норовит:
— Хан старый стал, свой тень боится, степной бурундук поклоны бьет. Половина орда его слушать, половина меня! Убьем Кощей, только спасибо нам скажет, пойдет Лукоморье воевать, купец грабить!
Хоть и учил меня волхв мудреной науке дипломатии, когда врага спервоначала лаской сдаться уговаривают, а уж потом ногами бьют, да где ж тут утерпеть, когда басурманин поганый на мое родное Лукоморье замахнулся и к самому святому лапу тянет — персям моим девичьим?!
— Рановато вы разбрехались, псы смердящие, мой муж от вас мокрого места не оставит, а я подсоблю с превеликой радостью!
Да как дам ему ногой пониже пояса! Взвыл басурманин тоненько, всякий интерес ко мне потерял. Стража на выручку кинулась, занесла сабельки вострые, да тут из черепа изумрудного как плеснет зеленым пламенем — так басурман в стороны и разметало! Полетел над ордой крик великий, басурмане со страху луки стрелы пороняли, выскочили из шатра Кощей с ханом басурманским, глядь — ханыч с воем по земле катается, из под халата узорчатого рыжий хвост видать, а стража ханская все скулит да тявкает, по слову моему шавками дворовыми перекинувшись!
Слышу, за моей спиной басурмане шепчутся: «Ай ай, если у Кощей жена такой шаман могучий, сам он точно мокрый места от орда не оставит, нипочем его не одолеть, лучше шелками откупиться!».
Пал хан в ноги Кощею:
— Пощади, великий шаман Кощей, сын мой глупый, вели женщин свой грозный назад собака колдовать — уйдет орда с шелковый путь, богатый купец трогать не будет!
Смилостивился Кощей, рукой эдак небрежно мне знак сделал — мол, выполняй, жена, высочайшее мужнино повеление, а сам глазами упрашивает: не подведи, Василиса, подыграй!
Отвесила я мужу грозному поклон земной, платочек из кармана вытащила, трижды налево махнула, Кощей чуть заметно бровью повел, и готово: басурмане, счастью своему не веря, так на четвереньках в стороны и разбежались.
— Ну, гляди, хан басурманский, я с тебя слово взял, нарушишь — пеняй на себя!
Вскочил на коня, меня сзади посадил, плеткой свистнул — только нас и видели!
Отъехали мы далече, Кощей коня попридержал, ко мне обернулся:
— Да неужто, Василиса, тебя и на минуту без пригляду оставить нельзя?! Ты пошто ханыча ударила, стражу подуськала? Оберег али меня проверяла?
Разобиделась я не на шутку, но виду не подала, отвечаю голоском елейным:
— О твоем шеломе, господин мой, заботилась!
Выждала минуточку, пока муж голову ломал без толку, да как рявкну:
— Чтоб не пришлось тебе в нем дырки под рога долбить! Пока вы там с ханом чаи гоняли, меня чуть седьмой женой в запасной гарем не определили! А знаешь ли ты, супруг дражайший, что ханыч у хана за спиной заговор против тебя готовил, половину войска ордынского к себе переманил?! Устоишь ли ты, шаман великий, без своей дружины супротив половины ханской орды?
Опустил Кощей голову, молчит виновато. Соскочила я с коня, мужу назло, и пошла пешочком к терему. А у самой ноги дрожат, слезы на глазах выступили — поздновато я смекнула, что, кабы не случай да сила Кощеева, доить мне сейчас кобылиц в шатре басурманском.
Не прошло и пяти минут — нагоняет Паша, к шагу моему подладился, трусит рядышком.
— Садись, — говорит Кощей, — пешком и за неделю не дойдешь. Пашка вровень с ветром скачет.
Утерла я слезы рукавом, носом шмыгнула. Подсадил меня Кощей на коня, едем, молчим, друг на друга обижаемся, виниться же совестно. Без моей смекалки и его силы пропали бы мы оба, да и Лукоморье заодно.
Вдруг снимает Кощей с мизинца перстенек, печатка золотая, тонкой работы, мне дает:
— На кось, примерь, а то где это видано — венчальное кольцо на шее носить.
— Хоть бы спасибо сказал, — говорю, — а то побрякушку суешь, как холопке какой.
Зацепила я чем то Кощея, вижу — потемнел глазами, кольцо в кулаке зажал.
— Побрякушку эту еще бабка моя носила, матери передала, а от нее мне досталась. Какое еще спасибо тебе надобно?
Паша гривой потряхивает, посмеивается.
— Ты, хожаин, на колени перед ней вштань, головой о камень поштушись, мошет, шмилоштивиться…
— Ладно, — говорю, — давай свое кольцо. Я сегодня добрая.
Впору пришлось, как на меня ковали.

@темы: цитаты, иномирье